— Ничего твой бес от меня не получит, — твердо молвил Флор. — Животко не нашли?

Человек опять задумался, начал теребить подол рубахи, потом поднял ногу и почесал твердую черную подошву.

— Нет, я тебе что говорю? Нашли старика твоего, скомороха. При нем никого больше не было. А один человек там был, он говорит: «Да это Флора Олсуфьича скоморох! Новгородского, то есть». Тебя, значит, — добавил вестник и поглядел на Флора. — Ну, и говорит, что, мол, надо бы за Флором послать. Может, он кому денег даст за то, что без него старика не закопали.

— Едем, — бросил Вадиму Флор и быстро зашагал в сторону своего дома. Вадим пошел за ним, стараясь не слишком отставать.

— Погоди, а я-то как? — жалобно вопросил человек, глядя им вслед. Но ни один, ни другой не ответили. И бес, оставшись без хмельного, взбунтовался внутри пьяницы, пустил его устами гнусное ругательство. Да только никто его не расслышал, так оно и осталось висеть в воздухе до темноты, пугать беспечных ночных прохожих.

Вбежав на двор, Флор кинулся к конюшне и вывел оттуда двух лошадей.

— Ты, Вадим, со мной поедешь, — распорядился он так просто, словно это само собой разумелось.

«А почему бы и нет, — рассуждал Вадим, седлая обоих коней. — Он хозяин здесь, привык отвечать за людей, привык командовать ими. Как в дружине. Очень удобно, как ни поверни. Ни за что ты здесь, Вадим, не отвечаешь, а только исполняешь приказания. И все довольны. Даже ты».

И только усевшись верхом и выезжая со двора вслед за Флором, Вадим вдруг понял: а ведь Неделька, тот самый, что подобрал его и обоих «эльфов» после их необъяснимого перехода в шестнадцатый век, тот самый старик, который первым повстречался им в их новой жизни, — он, кажется, мертв… Оборвалась еще одна ниточка, связывавшая их с игровым полигоном в Ленинградской области, со всей их прошлой жизнью.

Флор гнал коня, не переставая. Вадим, довольно плохой наездник, едва поспевал за ним. Хорошо еще, что конь под Вадимом старый, опытный, понятливый. Привык коняка служить человеку, догадываться о его желаниях. Шел ровно, без понуканий, фокусов не выкидывал. Вадим держался в седле и даже начал, спустя какое-то время, глазеть по сторонам. «Милый ты мой», — благодарно обратился он к коню и провел рукой по его шее. Тот покосился черным глазом. Умный взгляд, почти человеческий. Хотя — почему ум всегда связывается с человеком? Сколько глупостей человек всегда делает! Ни одному коню не снилось.

Новгород остался позади. Красивый, величественный город. Уже в шестнадцатом веке не было ему равных. Двадцатый с его новостройками увеличил сам град, но не добавил ему красоты. Просто расползлось вокруг царственного Кремля море белых и серых строений.

Дорога бежала все дальше на север, навстречу архангелам. По преданию, здесь, на севере, обитали ангелы, и все у них было огромным: гигантская, как море, река Северная Двина, необъятное небо, где просторно самой крупной туче, И где рождается необозримый гром, долгий день, что тянется полгода, и бесконечная ночь — она воцаряется над здешней землей тоже на полгода…

Такой день, длиною в год, называется «ангельским».

Похоже на сказку. А северяне и живут в сказке. И дома у них похожи на коней. Стоит такой «конь» на четырех столбах, как на четырех ногах, а на крыше ржет маленький резной деревянный конек. Здесь солнце называется конем.

— Солнце ты мое, — сказал заслуженному скакуну Вадим.

Тот дернул ушами — понял.

— До ночи не успеем, — обратился к Вадиму Флор. Голос у Олсуфьича сел, говорил он сипло, с трудом, откашливая пыль. И лицо у него посерело, не то от бледности — пробилась даже сквозь плотный северный загар (не чета южному, который смывается в первую же неделю после возвращения из Крыма или из какого-нибудь модного курорта в Турции), не то от дорожной пыли.

— Сейчас ведь светло, все, что надо — разглядим, — сказал Вадим. Просто для того, чтобы хоть что-то сказать, разломать это неприятное, болезненное молчание. Он видел, что Флор встревожен, даже испуган. Все-таки он любил старика.

Не произнеся больше ни слова, Флор опять полетел по дороге.

Потянулись мимо деревеньки — дворы с жилыми хороминами, клетьми, ключницами; нарезанные лоскутьем житные поля, огороженные от скотины репища… Еще одна сказка. Сказка, в которой живут и работают.

Вадим вспомнил, как в его детские годы мама пыталась читать ему русские сказки. Взяла с полки том Афанасьева, открыла наугад и начала: про печь и лопату, про куты с закутками, про телеги, плуги, овины, веретена и прялки… Ничего ребенок не понимал, ни единого слова — как будто на чужом языке ему читали. Начала мама объяснять, вынула с полки другую книгу — энциклопедию какую-то с иллюстрациями. Какая уж тут сказка — получилась лекция этнографического содержания.

И вырос Вадим, подобно многим его сверстникам, на совсем других историях. На таких, где не требовалось особенных познаний культурологического свойства. В школьные годы посетил музей этнографии, что-то понял из того, что осело из детских лет в памяти «запасным грузом». «Так вот ты какая, прялка-самопрялка!» — сказал он, увидев наконец этот экспонат на стенде выставки.

И только теперь, оказавшись в далеком прошлом, понимал Вадим Вершков в этих сказках каждое слово, да только ушло то время, когда ему хотелось слушать сказки…

Темнело медленно. Через весь западный горизонт протянулась широкая розовая лента. Под нею топорщились елочки редколесье указывало на близкое болото. А болота здесь тоже не имеют конца и края. Редкий ангел долетит до середины такого болота, думал Вадим, усмехаясь.

Какие только мысли не влезали в его голову, пока они ехали к тому перекрестку.

Становилось не то чтобы темнее — задумчивее. Природа как будто сощурила глаза и стала чуть хуже видеть. Синева неба выцвела, сделалась бледной, точно забытая между окон новогодняя бумага, синяя, со звездочками, — к лету она всегда выгорает, и мама выбрасывает ее наконец вместе с елочными иголочками. Вадиму всегда жаль было с ней расставаться, но мама неизменно говорила: «Будет еще один Новый Год, Вадик, и будет скорее, чем ты думаешь, а хлам в доме копить незачем».

Вот и теперь небесная бумага над головой выгорела, и скоро ее выбросят, заменят новой, яркой. До рассвета совсем недолго, а там и солнце вбрызнет в жилы нового дня свежую горячую кровь.

Перекресток был отмечен затейливым крестом, сверху накрытым широкой крышей — она напоминала распростертые птичьи крылья. Под этим крестом лежало мертвое тело, а рядом сидели несколько человек. Они жгли маленький костер и что-то ели, разложив на коленях белые тряпицы. Мертвец наблюдал за ними, чуть повернув голову в их сторону.

Флор спрыгнул с седла, бросил коня и побежал к этим людям. Вадим последовал за ним, правда, не так поспешно. Когда он подошел к ним, Флор уже стоял на коленях возле погибшего и держал его за руку. Люди у костра — их было четверо — поглядели на второго подошедшего.

— Вишь, как бывает, — сказал один из них и сделал Вадиму знак, чтобы тот садился рядом. — Живет человек и не ведает, когда призовет его Господь. А тут — такая беда!

Вадим пристроился поближе, угостился кусочком липкого черного хлеба и долькой чеснока. Он очень, хотел есть и только сейчас осознал, до какой же степени голоден. А Флор, поглощенный своим горем, даже не чувствовал голода. Рассматривал Неделькино лицо и бормотал что-то.

— Где его нашли? — спросил Вадим, томимый настоятельной внутренней потребностью что-то делать.

— А здесь и нашли, — ответил ночной сиделец.

— А вы, дяденька, кто? — полюбопытствовал у него Вадим, подделываясь под «сиротскую» манеру говорить, которую подслушал у Животко.

— Мы-то? Странники, Божьи люди, — ответили ему. — Шли на поклонение в Соловецкий монастырь. Идем себе и духовные канты поем, чтобы бесы по дороге к нам и близко не подходили. Бес — он какой?

— Хитрый? — предположил Вадим.

— Умный и трусливый, — ответил один из странников, а прочие закивали степенно. — Он слышит, кто идет. Знает, чья защита на нас, кто за руку нас повел по этой дороженьке прямо к святыням…