— Неприятные воспоминания, — однажды сказал он, — нужно лечить так же, как отравление несвежей пищей. Лучше очищать от них свой организм.

Я все еще не верил ему, цеплялся за свои страдания, поскольку кроме них у меня ничего не было. Я говорил, что ничего не помню, симулировал приступы помешательства, плакал.

Через пару недель доктор ловко сыграл на моих родственных чувствах, сказав, что если бы я взялся обучать его сына и дочерей латыни и греческому по полчаса каждое утро, то он смог бы урезать плату, взимаемую с тетушки за мое содержание. Первую неделю занятий доктор Хейнс с книгой в руках сидел с нами в гостиной, пока я заставлял детей заучивать наизусть грамматические правила и спрягать глаголы. Затем он стал оставлять меня с ними наедине, сначала на несколько минут, а потом все дольше и дольше.

— У вас талант к преподаванию, — как-то вечером сказал мне доктор.

— Я их не жалею и заставляю работать в полную силу.

— Вы делаете так, что им хочется вам понравиться.

Вскоре после этого доктор Хейнс заявил, что сделал для меня все что мог. Тетушка перевезла меня в свою квартиру на узенькой улочке, ведущей к Стрэнд-стрит. Так я поселился в ее уютном гнездышке, словно неопрятный кукушонок с вечно открытым ртом. Днем я сидел в гостиной, а ночью спал там же на софе. Летом вонь, долетавшая с Темзы, казалась просто нестерпимой.

Вскоре я понял, что тетушка не совсем здорова, и из-за моей дурацкой выходки с медалью Ватерлоо ей пришлось понести серьезные расходы, да и мое пребывание в ее доме — это обуза, хоть тетушка и старалась не подавать виду. Я слышал ее сдавленные стоны по утрам и видел, как болезнь разрушает ее тело, словно жестокий враг.

Однажды утром, когда мы пили чай, тетушка вернула мне медаль Ватерлоо.

Я почувствовал холод и тяжесть металла на ладони, дотронулся до широкой кроваво-красной ленты с тем-но-синими полосами по краям, а потом опустил руку и позволил медали соскользнуть на стол и упасть рядом с чайницей.

— Откуда она взялась?

— Ее передал один из членов магистрата, — сказала тетушка. — Тот, что проявил к тебе сострадание. Он тоже служил на Полуострове[6] и сказал, что медаль по праву твоя, ты ее заслужил.

— Но я же выбросил ее.

Тетушка покачала головой:

— Не выбросил, а швырнул в капитана Стэнхоупа.

— Разве это не одно и то же?

— Нет. — Тетушка добавила чуть ли не с мольбой в голосе: — Ты должен гордиться ею, Том. Ты с честью сражался во славу короля и своей родины.

— Да не было там, черт возьми, никакой чести, — проворчал я, но медаль взял, чтобы сделать приятное тетушке, и сунул в карман. А потом сказал — и это оказалось первым звеном в цепочке последующих событий: — Мне нужно найти работу, я не могу больше сидеть у вас на шее.

В тот период найти хоть какую-то работу было достаточно сложно, особенно ранее судимому психу, оставившему предыдущее место, не получившему рекомендаций и не обладающему ни достаточным опытом, ни влиянием. Но моя тетя когда-то вела хозяйство в доме мистера Брэнсби, который по-прежнему относился к ней с большой теплотой. От этих нитей — случайных связей воспоминаний, привычек и привязанностей, соединивших нас хрупкими незримыми узами, — зависит счастье многих действующих лиц моей истории, и даже их жизни.

Я рассказываю вам это, чтобы объяснить, почему тринадцатого сентября, в понедельник, я с готовностью принял предложение поработать младшим учителем в школе Мэнор-Хаус в городке Сток-Ньюингтон. Вечером, перед тем как навсегда покинуть тетушкин дом, я решил прогуляться до Сити и оказался на Лондонском мосту. Несколько минут я стоял там, глядя на ленивую серую воду, медленно текущую между сваями, и суденышки, курсирующие взад-вперед. Затем я, наконец, запустил руку в карман бриджей, извлек оттуда медаль и бросил ее в реку. Я находился на той стороне моста, что обращена вверх по течению. Крошечный диск переворачивался в воздухе, поблескивая в лучах заходящего солнца. Медаль быстро исчезла под водой, словно возвратилась к себе домой. Возможно, ее никогда и не существовало.

— Почему я не сделал этого раньше? — спросил я вслух, и две молоденькие продавщицы, проходившие мимо под ручку, заулыбались.

Я улыбнулся в ответ, они захихикали, подобрали юбки и заторопились прочь. Это были хорошенькие девушки, и я ощутил, как по телу поднимается волна желания. Одна из продавщиц, высокая и темноволосая, чем-то напомнила мне Фанни, мою первую любовь. Девушки неслись словно листья на ветру, а я смотрел, как их фигурки покачиваются под тонкими платьями. Тетушке становится все хуже, подумал я, а я меж тем иду на поправку, словно подпитываюсь ее страданиями.

И снова я пошел пешком, чтобы сэкономить. Свой багаж я заранее отправил почтовой каретой, а сам двинулся в путь по старинной римской дороге, протянувшейся на север от Шордича и ведущей в Кембридж, — Эрмин-стрит. Дома лепились к улице, слепо следуя за нею, словно муравьи за каплями меда.

Примерно в миле к югу от Сток-Ньюингтона экипажи встали намертво, образовав изрядный затор. Я размеренно шагал вперед мимо извилистой ленты открытых колясок и кабриолетов, фаэтонов и повозок, почтовых карет и фургонов, пока не поравнялся с помехой. Потрепанный экипаж, запряженный одной-единственной лошадью, путешествующий в сторону Лондона, столкнулся с телегой пивовара, возвращавшегося из столицы. Оглобля переломилась пополам, и несчастная кляча теперь извивалась на земле, запутавшись в сбруе. Кучер экипажа размахивал пропитанным кровью кнутом прямо перед носом у возницы телеги, а вокруг них тем временем росла толпа сердитых пассажиров и любопытных зевак.

Примерно в сорока ярдах[7] от места столкновения в очереди в сторону Лондона стояла карета, запряженная парой гнедых. Как только я заметил ее, у меня засосало под ложечкой, как от голода. Я уже видел этот экипаж — перед воротами школы Мэнор-Хаус. На козлах восседал все тот же кучер, со скучающим видом глядя на происшествие. Стекло было опущено, и в проеме окна виднелась мужская рука.

Я остановился и обернулся, притворившись, что меня интересуют столкнувшиеся экипажи, и более пристально рассмотрел карету. Насколько я видел, внутри сидел лишь один пассажир — мужчина, который встретился со мною взглядом, а потом опустил глаза, вернувшись к какому-то предмету, лежавшему на коленях. У него было вытянутое бледное лицо — даже чуть зеленоватое, с правильными красивыми чертами. Накрахмаленный воротничок доставал чуть ли не до ушей, а шейный платок ниспадал белоснежным водопадом. Пальцы на окне ритмично двигались, словно отмеряя время в неслышной мелодии. На указательном пальце красовалось массивное золотое кольцо с печаткой.

Лакей поспешно вернулся с места происшествия, протискиваясь сквозь толпу, и подошел к окну. Пассажир поднял голову.

— Лошадь упала, сэр, одна почтовая карета пострадала, а у телеги отлетело правое переднее колесо. Говорят, остается только ждать.

— Спроси-ка вон того парня, на что он так глазеет.

— Прошу прощения, сэр, — сказал я, и собственный голос показался мне тонким и гнусавым. — Я ни на что не глазею, как вы изволили выразиться, просто мне очень понравилась ваша карета. Прекрасный образец высокого мастерства!

Лакей уже навис надо мною, источая ароматы лука и темного пива.

— Тогда проваливай, — он толкнул меня плечом и понизил голос: — Полюбовался, и хватит!

Я не двигался.

Кучер замахнулся кнутом.

Тем временем мужчина в карете посмотрел прямо на меня. На его лице не читалось ни злости, ни интереса. В воздухе витала некая безликая угроза, — даже здесь, среди бела дня, посреди многолюдной улицы в воздухе запахло чем-то опасным.

Я изобразил поклон и ретировался. Тогда я не понял, чем явилась для меня та встреча. Дурным предзнаменованием.

Сток-Ньюингтон оказался чудесным местечком, несмотря на близость к Лондону. Я с восторгом вспоминаю деревья и грачей. Самому младшему из учеников было четыре, а самому старшему — девятнадцать. Это был уже почти взрослый юноша, щеголявший кустистыми бакенбардами, — ходили слухи, что он обрюхатил дочку булочника. Сыновья более честолюбивых и богатых родителей готовились здесь к поступлению в элитные частные школы, но большинство мальчиков получали в заведении мистера Брэнсби необходимые знания.