Крутом все роптали и жаловались на промедление. Время подходило к часу дуэли, и некоторые заметили это совпадение: в котором часу помер, в том же часу и погребен будет.

Возле крыльца отец Павел уже облачился с помощью отца Афанасия. Расталкивая собравшийся народ, вошел пономарь, а следом за ним и диакон. Отец Павел передал диакону кадило, и оба разом, не сговариваясь, запели погребальным гласом:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!..

Тотчас сложилась процессия, без распоряжений и указаний. Медленно двинулись они через двор, а следом показался и гроб на плечах господ офицеров: все в мундирах, хмурые. Собравшийся народ, хоть и несколько огорченный отсутствием столь много обещавшего оркестра, повалил следом.

Могилу на пятигорском кладбище уже выкопали и приготовили камень с написанным именем — «Михаил»; предполагалось, что впоследствии тело Мишеля отправят в родовое имение, где оно и найдет свое последнее упокоение. Гора, видевшая, как он умирал, смотрела теперь на погребение: отстраненно, спокойно — как показалось впечатлительной Эмилии, с легким сожалением.

Гроб поставили. Отец Павел наклонился, поцеловал Мишеля в лоб и выпрямился, оглядывая собравшихся.

— Молитесь! — сказал он. — Господь своих знает!

И с тем оставил кладбище. Диакон ушел с ним и кадило унес, а старенький отец Афанасий остался в толпе как частное лицо. Ему жалко было Мишеньку; жалко и заплаканных девушек, и хмурых офицеров, и даже какую-то зареванную бабу, которая явно убивалась по кому-то совсем другому, кто вдруг пришел ей на память и разбередил давнишнюю сердечную рану.

Начальник штаба командующего Линией Траскин смотрел на происходящее немного шире, чем утопленный в бумагах Ильяшенков, и мыслил несколько масштабнее. Впрочем, к стремлению коменданта завершить дело как можно скорее и по возможности без лишних разбирательств Траскин отнесся с полным пониманием.

— Что трое наших арестованных между собой сообщаются — это пусть, — одобрил Траскин. — Быстрее договорятся и нагородят меньше глупостей в показаниях. А вот еще о чем следовало бы подумать — из-за чего вся ссора вышла…

А ссора, приведшая к смертельному поединку, вышла в доме ее превосходительства генеральши Верзилиной. Сам генерал находился сейчас по служебным делам в Польше. Мария же Ивановна и три ее девицы-дочери вполне могут сделаться объектами пересудов. Вот чему надлежит положить предел, раз и навсегда.

Траскин вызвал генеральшу к себе — для приватного разговора.

Генеральша явилась — заполнив юбками, духами и прической все скучное казенное помещение и самим своим присутствием придав ему совершенно другой облик. Траскин поневоле вспомнил, как покойный Мишель говорил: «Красивая полька — и к тому же полька, которая желает понравиться русскому офицеру, — сия есть страшная сила…»

Мария Ивановна как раз и была такой полькой — и весьма в свое время понравилась русскому офицеру, так что теперь была превосходительством, особой важной и чиновной, но вместе с тем по-прежнему, несмотря на лета и достигнутые цели, опасной для слабого мужского пола. Должно быть, прежде, в юности, ее красота имела наступательный характер; но и в зрелые лета не приобрела наружность Марии Ивановны характера оборонительного; скорее у нее был вид торжествующий, почивающий на лаврах победителя.

Искры этой красоты горели и в дочерях генеральши, и в юной Наденьке, и в перезрелой Эмилии; обе они сильно отличались от невзрачной Аграфены, дочери Верзилина от первого брака. «У меня две дочки, да у Марьи Ивановны — две; а всего у нас дочерей с нею три грации», — говаривал генерал всякий раз, когда собиралось дружеское общество, и сам же весело хохотал над собственной загадкой. Смеялись обычно и гости — из дружеского расположения к генералу да и от удовольствия тоже: должны ведь оставаться в жизни вещи, которые не переменяются!

Большого траура по убиенном Мишеле Мария Ивановна не учиняла и даже настаивала на том, чтобы участвовать через день в бале, устраиваемом в городе. Было совершенно очевидно, что генеральша сердилась на Лермонтова за сделанную глупость.

Свой гнев Мария Ивановна отчасти перенесла на Траскина и уставилась на него очень строго, обмахивая себя платком.

— Секунданты и сам убийца показывают, — начал Траскин, — что ссора, которая имела такое печальное завершение, произошла в вашем доме.

Мария Ивановна устремила на него пронзительный взгляд.

— А я вот никакой ссоры не помню.

Траскин придвинул к ней листок, и генеральша снизошла прочесть ровные канцелярские строки с круглыми буковками и осторожненькими росчерками:

И внизу, другим почерком, острым и крупным: «Это случилось в доме у Генеральши Верзилиной».

Сильными пальцами в кольцах — точно маленькими крепкими рыцарями в блестящих золотых и самоцветных доспехах — генеральша оттолкнула от себя листок.

— Я не упомню никакой ссоры, — сказала она.

— Расскажите подробнее, — попросил Траскин.

Мария Ивановна посмотрела на него пристально, помолчала. Она с Эмилией уже не раз возвращалась в разговорах к тому вечеру, пытаясь понять: что же такого случилось, после чего не стало иного пути, кроме дуэли? Смеялись и пели, как обычно. Был жених Аграфены, Василий Николаевич Диков, которого покойный Миша звал «Диким человеком». Братик Дикова, мальчик Митя, все выбегал на двор и там скакал, не внимая увещаниям и не желая уходить окончательно к себе домой. Лермонтов с Левушкой Пушкиным смешили Эмилию, рассказывая ей всякий вздор и попутно чертя карикатуры мелом на ломберном столе.

Надя разговаривала с Мартыновым. Тот, в своей черкеске с засученными рукавами, с ужасными кинжалами на поясе, был дивно хорош: белокурый, статный, с правильным лицом. И стоял удивительно — «на красе», чуть изогнув талию. Мария Ивановна, разумеется, такой картиной любовалась. И Николай воинственно хорош, и Надежда, розовенькая, в локончиках, — акварелька, а не девушка.

Все здешние офицеры ухаживали за верзилинскими дочками — за всеми, кроме Аграфены, которая была просватана и держалась скучновато. Диков, конечно, не блестящий человек, но положительный и хороший. Другое дело, что с ним не так весело; но и Груша не такая попрыгунья, как остальные.

Мартынов, разумеется, старательно производил впечатление на Надю. Надя ахала, покрывалась нежным румянцем и восторгалась. И каждая новая изысканная поза Николая вызывала свежий взрыв хохота с того диванчика, где восседала Эмилия, фланкированная обоими поклонниками-острословами. Мишель быстро рисовал, поглядывая на Николая. Боже мой, да он всегда рисовал! Что тут особенного? И так ловко выучился: проведет кривую линию с характерным зубцом, обозначающим кинжал, — и готов Николай: изогнутая спина, страшное оружие, горделивая посадка головы.

Генеральша была уверена, что и на нее какие-то комические портреты бывали рисованы; а что их она не видела, говорит лишь об осторожности Мишеля. Но Эмилию он тоже не щадил.

И Мария Ивановна сказала Траскину:

— Да если всех припоминать, кому досадили Мишины шутки, — дня не хватит. Хоть моя дочь, Эмилия Александровна… — Помедлив, генеральша все же допустила легкую улыбку на свои пухлые уста. — Помните — хотя откуда вы можете это помнить? — словом, ей подарили прехорошенький кинжальчик для украшения, носить на поясе. Эмилия, разумеется, показала его Мишелю, принялась хвастаться и вертеть перед его глазами. Мишель объявил, что эдакою штукой хорошо колоть детей, — каков негодник? Эмилия на это сказала, что когда-нибудь соберется с духом и застрелит его из-за угла… «Я не стала бы вас вызывать, — тут Мария Ивановна немного переменила позу, повернула голову и неожиданно на глазах Траскина преобразилась в свою дочь, да так ловко, что на мгновение он действительно увидел перед собой на креслах Эмилию, — нет, Михаил Юрьевич, я бы вас застрелила из-за угла!» — Заключив эту тираду, генеральша вновь грузновато осела и стала сама собой. — Каков огонь девица? Но тем не менее Эмилия Александровна никого из-за угла не застрелила, потому что пустая шутка — еще не повод для смертоубийства.