— Нет, я лучше сам… — Мартынов беспокойно озирался, всматриваясь в ночную темноту.

— Что это вы задумали? — тихо и неожиданно близко произнес Васильчиков.

Мартынов молчал. Потом пошевелил губами — голос как будто опоздал: губы уже сомкнулись, а в воздухе тихо прозвучало:

— К ним… горцам…

— С ума сошли? — загремел Васильчиков.

Мартынов глянул на него жалко и вместе с тем зло, как будто страшась наказания. Это показалось Васильчикову странным: как-то не ожидаешь увидеть смущение на лице античной статуи, подумалось ему мимолетно. Все равно как если бы мраморный Антиной вдруг смутился. Нечто против природы — будь то живая натура или же созданная искусной рукой ваятеля.

— Ничего с вами не будет, — сказал Васильчиков безжалостным тоном. — Поверьте. Ничего не будет. Нужно возвращаться в город. Сразу ступайте на квартиру и ни с кем не разговаривайте.

— Меня ведь арестуют, — глухо пробормотал Мартынов.

— Вот и хорошо, — сказал Васильчиков. — Посидите пока в остроге, наберитесь терпения, а потом я скажу вам, что говорить и как поступать. Потом.

Он потянул за повод мартыновского коня, и оба вновь поехали в сторону Пятигорска.

Спустя несколько времени Мартынов крикнул своему спутнику:

— Надо врача прислать!

Васильчиков промолчал.

Мартынов повторил — настойчивее:

— Надо врача прислать, хоть для формы, иначе ведь это будет убийство!

— Это и есть убийство, — сказал Васильчиков.

Но о враче мысль засела в его голове — поскольку оставался еще Мишка Глебов, — и потому по дороге, едва лишь показались первые строения, они свернули к дому одного из медиков.

Вышел хмурый лакей, недовольный отчаянным стуком в дверь и ставни и вместе с тем — выкриком, донесшимся с господской половины: «С ума они посходили, что ли?!»

— Чего надобно? — спросил хмурый лакей.

— Врача, быстро! — сказал Мартынов. — Раненый за городом, у подошвы Машука!

— Сейчас, что ли? — спросил лакей, почесав за ухом.

— Что там? — надрывались с господской половины. — Филька, что там? Чего хотят?

Явился доктор — в домашней куртке, недовольный.

— В такую погоду, — сказал Васильчиков, извиняясь, — мы и сами понимаем, что это невозможно… Но, может быть…

Доктор поразмыслил мгновение и покачал головой.

— Нет смысла, — проговорил он сквозь зубы. — Везите на квартиру, где хоть горячая вода есть… Я буду. Только позовите и скажите, куда ехать.

— Дом Чилаева, — сказал Мартынов. — Знаете?

Доктор кивнул и без лишнего слова скрылся в глубине дома.

— Этот не поедет, — молвил Васильчиков, снова садясь на лошадь.

— Надо найти дрожки, — сказал Мартынов. — Перевезем… в дом придут.

Васильчиков покосился на своего спутника, однако промолчал. Они проехали еще с полверсты и наконец нашли извозчика. Мартынов остался в седле; о чем Васильчиков разговаривал с извозчиком и сколько предлагал ему денег за поездку по такой дьявольской погоде в горы — осталось неизвестным; только славный малый кивнул головой и отправился запрягать лошадей.

Васильчиков приблизился к Мартынову.

— Подождем здесь, — предложил он.

«Здесь» — было на почтовой станции, где в изобилии имелись тараканы, во всем сходный с тараканами местный лакей и очень жидкий чай в стаканах. Все эти блага окружили обоих, но не произвели ни малейшего впечатления: Мартынов расхаживал по тесной комнатке взад и вперед, высматривая что-то, одному ему известное, в темном маленьком оконце, а Васильчиков сидел неподвижно и наблюдал за ним без особенной тревоги.

Однако спустя полчаса все переменилось: извозчик вернулся и, еще не распрягая лошадей, с дороги, закричал:

— Ехать невозможно: колеса вязнут!

Васильчиков быстро встал, вышел на крыльцо.

Дождя больше не было, но под ногами страшно хлюпало. Мартынов показался вслед за своим товарищем.

— Что? — спросил он.

— Поищем другого, — отозвался Васильчиков и быстро, не оборачиваясь, зашагал к своей лошади.

Они снова двинулись в путь.

— Помещик Мурлыкин держит биржевых лошадей! — крикнул им в спину добросердечный извозчик. — Может, у него спросить? У него и линейка получше!

— Слыхали? — обратился Васильчиков к Мартынову.

Тот кивнул безмолвно.

— Вы, голубчик, ни о чем пока не заботьтесь, — с неожиданной ласковостью сказал ему Васильчиков. — Ступайте к себе, хорошо? Я распоряжусь. Я и к Мурлыкину съезжу. А вы — ступайте.

Мартынов снимал комнаты во флигеле дома генеральши Верзилиной вместе с корнетом Глебовым. Когда он вернулся к себе, Глебова там уже не было.

Где теперь Михаил Павлович и куда отправился, Мартынов не знал. Он повернулся в комнате несколько раз, плохо понимая, для чего это делает; затем зажег свечу и сразу с какой-то мучительной растерянностью уставился в зеркало, озарившееся теплым, покойным светом.

«Уходите же, вы сделали свое дело». Мартынов повторил эти слова несколько раз, пробуя их на звук, — на русском и на французском, так, как они были сказаны в первый раз. В обоих случаях они заключали в себе непонятную сладость. Как от гниловатого яблока откусить, согнав с него сладострастную осу, — честное слово!

В детстве Мартынов любил, чтоб яблоки непременно были подгнившие. Нарочно их околачивал или мял, катая ладонью о стол, а после оставлял на пару часов. И сейчас ему мучительно захотелось такого яблока. «Какие глупости в голову идут», — подумал он, приглаживая бритую на горский манер голову. Немного отросшие светлые мягкие волосы щекотали ладонь.

Мартынов вновь повернулся к зеркалу. Стекло отразило, хоть и с неизбежными искажениями, но довольно верно, очень красивого молодого человека с правильным лицом. Классические черты, чуть водянистые глаза. «Началась моя новая жизнь, — старательно подумал он. — Я — убийца. Я должен что-то почувствовать».

Однако никаких чувств не было, и в своем внешнем облике никаких перемен он тоже высмотреть не сумел. Напротив, начали представляться картины будущего, одна другой безотраднее. Смерть, черная подруга, зловещая красавица в траурной бахромчатой мантилье, обернулась казенным мурлом. Тишина, прохладные ласковые пальцы на висках, стройное пение, шум кипарисов над могилой — все это умершему; к живущим же повернут совершенно иной лик смерти: разбирательство, скучное сидение в тюремной камере, бесчисленные вопросные листы, бесчувственный часовой при входе… и так на долгие годы.

«Обманули! — хотелось крикнуть. — Где шорох кожистых крыл? Где дыхание хладное могилы? Где вся та красота, что в стихах?»

Только удушливое казенное сукно. С этим и живи.

Мартынов опустился на стул, надломившись в талии. Стал ждать — стука в дверь, прихода солдат. Глебов, наверное, уж отправился с докладом к коменданту.

Мартынов содрогнулся всем телом, подумав о том, что означает это для него лично, для Николая Соломоновича Мартынова. Убийство сделано, оно позади, оно теперь навсегда ляжетна сердце — хорошо, если не похоронит под своей тяжестью…

К Мартынову постучали:

— Николай Соломонович, вы дома?

Мартынов поднял голову. Он узнал голос — пришел их с Глебовым сосед по квартире, полковник Зельмиц, немолодой, очень заслуженный офицер, начинавший военную карьеру еще при Александре Благословенном.

— Входите, Антон Карлович.

— А я вижу — у вас свет… Что так тускло? Где Михаил Павлович? Вы собираетесь к генеральше? Моя мадам уже при полной боевой выкладке — готова, — сказал Антон Карлович, оглядывая растерянного Мартынова. Постепенно веселость покидала почтенного полковника. — Что это с вами, Николай Соломонович? Где ваша замечательная черкеска?.. Что с вами? — спросил он, вдруг мрачнея. — Что случилось?

Мартынов поглядел на него безмолвно несколько секунд, а потом глупо сказал:

— Я не хотел… Я вообще стрелять не умею… Третий раз за жизнь стрелял…

— Что? — по-птичьи вскрикнул Зельмиц.

— Лермонтов… — сказал Мартынов. — Я убил его.