Маша стояла возле Юрия и блаженно лепетала:

— Помнишь, как мы только встретились? Помнишь, как путали нитки у тетушек? А они-то сердились!

Настало время ехать; уселись; целый поезд двинулся по дороге, минуя сперва подъездную аллею, затем — луга и бесконечные поля с уже наливающимися колосьями. Впереди, на холме, вырастала церковка, за нею, россыпью, встречала деревня, а после вновь тянулись поля и прозрачные, хорошо обжитые леса.

Юрий смотрел не на эти красоты, а только на свою жену: что-то в ней настораживало его. Она то бледнела, то вдруг заливалась краской. Дважды приходилось останавливаться — Машу укачивало, и она выходила наружу пройтись и подышать воздухом.

Наконец Юрий не выдержал:

— Маша, что с тобой? Тебе нехорошо?

Улыбаясь и тяжело дыша, с поблескивающими зубами, она ответила:

— Напротив, друг мой, мне очень хорошо… — И вдруг засмеялась: — Помнишь, как я тебя поймала возле буфета?

— Когда? — не понял он.

— Ты водки захотел выпить и втайне от маменьки… прокрался…

Она задохнулась от смеха и замолчала. Потом вдруг веселость ушла с ее лица, губы задрожали.

— Что с тобой? — Юрий понял, что испугался.

— Мне… дурно. Останови!

Юрий закричал, высовываясь из кареты:

— Останови!

Карета стала. Маша прижалась к спинке своего сиденья, стиснула на коленях руки.

— Мне дурно, — повторила она тихо. И опять улыбнулась. — Я тебе подарок сделала. Забыла отдать. Возьми… — Она махнула рукой туда, где рядом с нею в важной коробке ехала шляпка. Эту шляпку, привезенную из Парижа дядей Столыпиным, Маша так полюбила, что ни в какую не желала с нею расставаться.

Удивленный, Юрий Петрович взял коробку, открыл, глянул на жену. Она все кивала, улыбаясь все более странно, как чужая.

— Под шляпкой посмотри, — подсказала она.

Он запустил руку и вытащил из-под вороха жестких кружев кошелечек, шитый бисером.

— Это мне?

— Бери.

Она вздохнула с таким облегчением, словно завершила какую-то странную, тяжелую работу. Он взял вещицу, расправил между пальцами. Это был премиленький кошелечек. Сверху шел ряд тех самых синеньких цветочков, которые цветут так недолго и отцветают так безвозвратно — любимых Машиных. А дальше… Дальше начиналась какая-то злая какофония, беспорядочная смесь цветов и обрывков различных узоров. Вдруг угадывался тщательно выполненный завиток, но он тонул среди кое-как налепленного бисера. В этой картине Юрию почудилось нечто жуткое — как будто Маша, не способная выразить свои чувства простыми словами, хотела таким способом передать ему ненависть, отвращение, страх.

— Что это? — спросил он, тряхнув кошелек. — Маша, ты понимаешь, что это?

— Это тебе, — сказала она с неприятным спокойствием. — Нравится?

И вдруг взялась ладонями за горло, вид у нее стал виноватый.

— Опять тошнит…

— Марья Михайловна! — Юрий бросил кошелечек, схватил жену за плечи. — Маша, что с тобой? Ты беременна? Почему ты поступила так со мной?

Она молча, диковато кося, смотрела на него. В горле у нее булькало.

Юрий Петрович, помертвев от страха, тряхнул ее.

— Маша, приди в себя! Маша!

Она застонала сквозь зубы. Юрий еще раз встряхнул ее, и вдруг она сильно ударилась головой о стенку кареты. Юрий выпустил ее, рванул дверцу и выскочил на ходу, сильно ударившись. Поезд не сразу остановился. Маша продолжала плакать и ежиться в карете, а Юрий стоял на коленях на обочине и смотрел на большое пыльное облако. И только тут он заметил, что кошелечек выпал вместе с ним и лежит в двух шагах на дороге.

Юрий кое-как встал, подобрал Машин подарок. Еще раз разложил на ладони. Уставился без единой мысли. Потом сел прямо в пыль. Солнце ласково припекало макушку — точно старый дядька пыталось утешить непутевого питомца, да только то, что спасало в детстве, в зрелые лета уже не помогало.

Елизавета Алексеевна велела наконец остановить поезд. Объявлено было возвращение назад, в Тарханы, — барышня нездоровы. Юрий устроился в возке с прислугой. Он бы уехал к себе в Кропотово, но делать это, не переговорив с тещей, было бы неразумно.

Елизавета Алексеевна приняла зятя почти тотчас по возвращении, когда Маша была устроена в комнатах под надежным присмотром. Юрий Петрович, едва переменив платье и умывшись, явился на зов барыни. Та посмотрела на него сурово, как на провинившегося.

— Правда ли то, что я о тебе поняла, Юрий Петрович: ты на мою Машу руку поднял?

— Я не хотел, — сказал он.

— Отвечай на мой вопрос, не вертись.

— Я только тряхнуть ее хотел, чтобы пришла в себя.

— Чем же это она тебе так не угодила, что ты ее, жену свою венчанную, бьешь почти прилюдно? — еще более сурово вопросила Елизавета Алексеевна.

Юрий Петрович помолчал немного, а затем спросил — от усталости прямо, без обиняков:

— Марья беременна?

Елизавета Алексеевна на миг опешила, и это краткое мгновение Юрий Петрович мог бы счесть временем своего торжества, если бы не был так опечален и растерян.

— Марья беременна? — повторила теща, как эхо. — Разве у нее теперь могут быть дети?

— Почему же нет? — удивился Юрий Петрович.

Елизавета Алексеевна обмякла. Перестала быть монументальной — ненадолго.

— Боже мой, Боже мой… — пробормотала она. — Так Марья могла еще иметь детей… — И вдруг вскинулась: — Что она тебе говорила? Что?

— Поначалу — только доброе, а после нешуточно испугала, — признался он. Теперь, взяв над тещей верх, он принудил ее разговаривать с собой как с ровней. — Утверждала, будто поймала меня возле буфета с водкой…

Теща закрыла лицо руками и посидела так немного, а после убрала ладони — и словно постарела за эти несколько минут.

— Слушай меня, Юра, — сказала она. — Маша… слегка повредилась умом. Я думала, с замужеством все глупости закончатся, но после родов стало еще хуже. Кого только она за тебя не принимала, когда ты уехал! Не обвиняй ее, она думала, что… тот человек — это ты. Она тебя очень любит.

— Тот человек? — Горло перехватило, едва хватало сил вздохнуть. — ¦ Так я не ошибся, и был «тот человек»?

— Это был ты, — сказала Елизавета Алексеевна. — Я и помыслить не могла, что от него возможно дитя…

— Что теперь? — помолчав, спросил Юрий Петрович.

— Будешь жить с нею, ездить в Кропотово, в Москву. Не позорь нас.

— А с дитем что будем делать, когда народится? — спросил он.

Теща чуть наклонилась к Юрию Петровичу. Теперь от ее растерянности не осталось и следа — ей хватило этих минут, чтобы прийти в себя и в мыслях уже принять наилучшее решение.

— Уж не отнять ли от Машеньки хочешь ты этого ребенка? — осведомилась Елизавета Алексеевна. — С ней-то что будет?

Юрий Петрович криво пожал плечами:

— Я не смогу признать его за своего.

— Может, и не придется, — сказала Елизавета Алексеевна. — Мишенька-то совсем слабый… А как помрет? Мало ли что Лукерья говорит — мол, выправится… А если не выправится? Хоть один внук у меня останется…

Юрий Петрович смотрел на эту женщину во все глаза и не хотел верить услышанному. Она страшила его — как устрашила бы любого обыкновенного человека высоченная скала или девятый вал на море, стихия, неподвластная человеку с его ничтожными силами. Хотелось выстрелить в нее из пистолета, чтобы убедиться в том, что эта плоть — такая же живая и так же подвержена страданию, как любая другая. Хотелось пасть пред нею на колени и молить о пощаде. Но больше всего хотелось бежать от нее без оглядки.

— Я уеду завтра, — сипло выговорил Юрий Петрович наконец. И проклял себя за слабость. До чего жалкое выражение получила вся та буря чувств, что едва не погребла его под собой!

Но теща, кажется, понимала его куда лучше, чем он предполагал.

— Поезжай, — сказала она и накрыла его руку своей. — Поезжай…

Второго мальчика Марья Михайловна родила куда легче, чем первого. Он появился на свет в Тарханах, 30 октября 1815 года, белокуренький и толстенький, в отличие от золотушного кривоногого братца. По настоянию счастливой Марьи Михайловны его нарекли Юрием. Она все ждала, когда явится отец, и он действительно прибыл спустя месяц, собранный, грустный. «Я вам, Елизавета Алексеевна, кажется, служить начал, точно купленный раб», — выразился он вечером, оставшись наедине с тещей.