— Покамест ничего особенного не вижу, — заметил Мишель.

— Это потому, что я рассказываю с долгими отступлениями… Словом, Мишка, меня ограбили!

Выпалив это, Юрий изумленно задрал брови и расхохотался.

Мишель чуть улыбнулся.

— Что, не смешно? — Юрий подтолкнул его. — Ну, засмейся! Засмейся!

— Ха, ха, ха.

— Ты не искренен.

Юрий надул губы. Впрочем, показная обида долго не продлилась. Продолжил:

— В письме оказались деньги — рублей триста, так что пришлось отдавать свои. А Мартышка мне, по-моему, так и не поверил, что ограбили. Думает, я нарочно письма открыл, желая прочитать, что там про меня его сестрицы пишут. Много мне дела до его сестриц! Говорю тебе, ограбили самым бессовестным образом. Ух, совершенно дурацкая история.

Завязывалась «дурацкая история» на захудалом постоялом дворе, где, кроме корнета, путешествующего с подорожной по казенной надобности, околачивалось еще двое или трое путников, из которых один показался Юрию весьма примечательным: чернявый, смуглый, с горящими черными глазами, он точь-в-точь напоминал кого-то из героев Мишиных испанских драм. Может быть, Фернандо, только изрядно повзрослевшего и утратившего немалую толику врожденного благородства. Неприкновенная испорченность в сочетании с «породистой» красотой делали незнакомца совершенно неотразимым для фантазера.

Лермонтовский денщик, малоросс по фамилии Сердюк, отнесся к незнакомцу весьма настороженно.

— Вишь, цыган, разбойничья рожа! — заметил он вполголоса, при том плюнув. — Не велеть ли, чтоб чай подали отдельно?

— Не надо, я смотреть хочу, — отмахнулся Юрий. — Мне любопытно.

— Воля ваша, — сказал Сердюк

— А то с тобою путешествовать — скучища, — продолжал Юрий.

Малоросс безмолвно развел руками, не зная, что и ответить. Барин имел такую привычку — вдруг начать придираться и дразнить, но делал это беззлобно, просто чтобы развлечься.

— Только и отрады, что чаю выпить или в карты сыграть, — говорил Юрий, тягомотно зевая. — Я карты люблю, когда партнеры есть. Вот и грех, и разоренье, а люблю.

— Воля ваша, — повторил Сердюк и уже повернулся, чтобы выйти, но Юрий остановил его:

— А скажи-ка, Сердюк, вот ты что больше всего на свете любишь?

Сердюк замер, с подозрением глянул на барина, но Юрий сделал совершенно простодушное лицо. Очень осторожно, точно пробуя ногой незнакомый брод, Сердюк ответил:

— Да не помню, ваше благородие…

— Брось ты, все ты помнишь, — привязался Юрий (чай тем временем подали, а к «цыгану» подсел еще один человек, совсем несимпатичный и «нероковой», просто грязный оборванец). — Ну, скажи, не морочь мне голову: что ты любишь, а? Сердюк!

Сердюк обреченно мотал головой.

— Не знаю я, ваше благородие.

— Да что тебе стоит? — Юрий выпятил нижнюю губу, представился огорченным.

Сердюку стало жаль, что он так расстроил доброго барина. У Юрия было такое обыкновение, что все деньги он отдавал тому, кто был к нему приставлен в услужение, и редко когда требовал отчета. Подали чай — и ладно; переменили постель на постоялом дворе — и хорошо…

Вздохнув — поскольку сердце малоросса чуяло подвох так же явственно, как если бы этот подвох лежал перед ним на блюде, испеченный и обложенный спелыми яблоками, — Сердюк наконец сказал:

— Ну, пожалуй, мед люблю, ваше благородие.

— Нет, — обрадовался Юрий, — ты, Сердюк, прежде чем отвечать, хорошенько подумай: неужели мед ты больше всего на свете любишь?

— Ну… да, — сказал Сердюк и покосился на дверь: нельзя ли сбежать.

Юрий прихлебывал чай и тянул:

— А ты вот все-таки поразмысли: нет ли чего и получше меда…

— Может, и есть, — не стал спорить Сердюк.

Покладистость отнюдь не спасла бедного малоросса.

— К примеру, что? Вот, положим, любишь ты что-нибудь и получше меда, — так что бы это могло быть, а, Сердюк?

— Ну… не знаю.

— Да все ты знаешь, только сказать не хочешь. Может, ты и вправду больше всего любишь мед?

Сердюк вдруг покраснел и бросился бежать на двор, оставив после себя отчаянный крик:

— Терпеть его не могу, этот мед, ваше благородие!

Юрий удовлетворенно приложился к чаю. «Все-таки до чего лицемерная бестия — этот Сердюк! — думал он, зачем-то продолжая игру сам с собою. — Так и не захотел признаться!»

Цыгановатый незнакомец, склонившись грудью к столу, о чем-то толковал со вторым, неинтересным. Юрию нравилось, как держится чернявый: очень спокойно, с глубочайшим внутренним достоинством. Переодетый простолюдином гранд в разбойничьей таверне.

Собеседник «гранда» вертелся и юлил — явно не из страха перед ним, но по своему подлому обыкновению; тот же, словно не замечая, разговаривал с ним как с равным. Неожиданно Юрию сделалось любопытно: вот глупая привычка повсюду засовывать нос! Рано или поздно, брат, это закончится для тебя скверно, сказал он самому себе, но остановиться уже не мог.

С деланным равнодушием к происходящему вокруг он допил свой чай, несколько раз нарочито зевнул… Здешний люд казался Юрию несколько странным: не русские, не малороссы, они разговаривали каким-то особенным языком, который установился здесь, должно быть, вследствие смешений обычаев татарских, русских, а еще прежде — готфских; каждое слово выходило у них не просто, а с каким-то таинственным вывертом, порой иносказательно, порой — с невероятной поэтичностью; а в целом складывалось в нечто довольно грубое и совершенно приземленное.

Смотреть за этими людьми было так же захватывающе, как сочинять в уме романтическую пьесу; неожиданно Юрию показалось, что он угодил прямехонько куда-то в одно из творений Мишеля: старший брат нередко потчевал его пересказами, а то и давал читать.

В таком повороте дела не было ничего неожиданного: Юрий частенько совершал то, о чем Мишель писал.

Между тем незнакомцы оборвали беседу и, не сговариваясь, вышли. Несколько повременив, Юрий отправился за ними следом и сразу из тускло освещенного, пропахшего особенным кисловатым трактирным запахом помещения угодил в ночь. Светила луна, но как-то нехотя; да и что было ей освещать? Разве что кривоватые заборы да грязь под ногами. Юрий петлял по улицам не останавливаясь. Незнакомцев впереди себя он не видел, но этого и не требовалось: он ощущал их каждым нервом.

Приключение занимало его, и он, пожалуй, готов был уже поблагодарить цыгановатого и второго, бывшего с тем, за изгнание обычной дорожной скуки. «Скорее всего, приведут они меня в какой-нибудь воровской притон, такой же неинтересный, как и „разбойничья таверна“, — размышлял по пути Юра, пытаясь заранее подготовить себя к неизбежному разочарованию. — У воров, должно быть, скучно, и вся лихость у них напускная. Они только в опере хороши, когда вдруг безнадежно влюбляются в графскую дочь…»

Но отказаться от погони уже не мог.

Спустя минут десять неожиданно все закончилось — и заборы, и грязь, и неопределенные купы деревьев и кустов, покрытых твердой пылью, слипшейся после дождей. Луна выступила на середину неба и озарила пространство властно и ярко — впереди расстилалось море. В лунном свете очерчивался силуэт небольшого корабля. Внизу, под обрывом, подпрыгивала лодка, и возле нее стояли какие-то люди.

Незнакомцы быстро спускались по обрыву. Юрий хорошо видел их кукольные силуэтики, совсем плоские и серые в свете луны. Затем все действующие лица слились в единую массу и начали какое-то таинственное копошение: такой же таинственной кажется стороннему наблюдателю деятельность нескольких жуков, с важным видом, деловито шествующих среди травы: каковы их побуждения, где их конечная цель, в чем смысл их бытия — остается неясным; однако точно также не подлежит сомнению наличность и этого смысла, и этой цели.

«Да что я, в самом деле! — подумал Юрий с досадой. — Совершенно как Мишель: замечтался. Кажется, нет ничего проще: они перекладывают какие-то грузы в ящиках с берега на лодку, а корабль, должно быть, ждет их, чтобы принять на борт…»