Баев тут же отвесил присутствующим глубокий поклон — достойный настоящего народного артиста.
Наблюдавший за сценой зарождающейся дружбы через полуоткрытую дверь Корнев громко кашлянул, вошел в канцелярию, и миролюбиво поинтересовался у Баева, указав на сооружение из папок:
— Это что за такая самовозведенная постройка у вас Александр Дмитриевич?
— Это Храм… Точнее — Храмина. Вместилище мертвого знания, — грустно ответил Баев и водрузил на самый верх стаканчик с карандашами.
— Вот вам, орлы, сейчас товарищ Ульхт объяснит насчет такого Храма! Что-то вы заигрались, вместо того, чтобы с материалами ознакомиться… — мягко пожурил «строителей» Корнев.
Баев высоко взметнул одну из черных бровей:
— Товарищ? Ульхт — беспартийный. Такое обращение как «товарищ» вряд ли уместно по отношению к беспартийному.
— Как же нам его называть? Гражданин что ли? — полюбопытствовал Прошкин, он не минуты не сомневался, что к Ульхту сейчас обращаются именно так.
— Нет, назвать его «гражданином» тоже не корректно — поскольку эта форма подразумевает наличие советского гражданства, а Ульхт иностранный поданный… — продемонстрировал высокий уровень информированности Баев. Обрисованная им схоластическая проблема, застала Прошкина и Корнева совершенно врасплох. Только мирно читавший все это время Борменталь отложил книгу и поинтересовался:
— А, кстати, где он? Где Йозеф Альдович? Ведь уже сорок минут прошло с одиннадцати часов, а он все задерживается…
Корнев придал лицу строгое выражение и незаметно для присутствующих показал Прошкину кулак с отставленным вверх большим пальцем — вероятно, ему уже доложили про задержанного коварного иностранного шпиона с фотоаппаратом.
— Вот — я как раз хотел сообщить всем присутствующим — что до пятнадцати часов у вас будет время для самоподготовки. Материалы у вас на руках — так что — за работу, товарищи! — с этим напутствием Корнев вышел из канцелярии.
Как только дверь закрылась Баев лениво потянулся, толкнул одну из нижних папок, отчего импровизированный домик за несколько секунд красиво, шумно сложился в аккуратную окружность, и стал разбирать и просматривать папки. Одну из них Баев отложил на стол и пододвинул к Прошкину:
— Это, Николай Павлович, явно ваша…
Прошкин про себя удивился — он в глаза не видел ни документов, ни папок в которых они хранятся, и даже понятия не имел, по какому принципу они поделены между участниками группы. Но виду, конечно, не подал, а папку взял и, придав лицу подобающее деловитое выражение, стал изучать. А изучать было что!
На первой же странице, над стопочкой документов лежала презанятная фотография, довольно скверного качества, сильно пожелтевшая. Она запечатлела студенческую группу, и сделана была — как следовало из угловато-минималисткой подписи, в 1924 году. В группу входил ни кто иной как… Ульхт, которого после комментария Баева, Прошкин даже не знал как называть, и еще один хорошо знакомый Прошкину человек — а именно — Алексей Субботский. Узнать обоих даже в худеньких юнцах с горящим взором не составляло труда…
А еще в паке лежал тонкий листок какой-то удивительной, почти прозрачной бумаги с надорванным краем — видимо, его вырвали из записной книжки с рисовой бумагой. Листок был исписанный твердым, решительным и не знакомым Прошкину мужским почерком. А содержание его представляло собой начало какого-то странного ритуала, имевшего целью привлечь богатство. Такой заговор Прошкин видел впервые — он имел мало общего с традиционными и хорошо знакомыми Николаю Павловичу заговорами «На перекресток», «На ярый воск» или «На буйный ветер». Странно было именно то, что в тексте напрочь отсутствовала типичная для подобных порождений народного творчества христианская символика…
Да — правильно говорит товарищ Корнев — жизнь штука коническая! Выходило, что Баев тоже хочет с Прошкиным дружить, и тоже против Ульхта. Прошкин вздохнул, отложил папку и пошел в коридор — чтобы покурить и как-то осмыслить события сегодняшнего дня. Он присел на широкий каменный подоконник, вынул папироску и глубоко задумался…
Из этого состояния его вывел тихий, но отчетливый щелчок. Из темной части коридора материализовался Баев, вот ведь ходит человек — совершенно не слышно! — даже по скрипучему полу областного управления, — и дружелюбно протягивал Прошкину огонек золотой заграничной зажигалки. Прошкин прикурил, а Баев с совершенно неожиданной для Прошкина твердостью заговорил:
— Николай Павлович, вы ведь местный житель — не хотите провести для меня — ну как для варяга — экскурсию по здешнему кладбищу?
Прошкин чуть-чуть не ляпнул, что Советский уголовный кодекс для любителей мужского пола ходить парами по кладбищам и прочим романтическим уединенным местам, предусматривает довольно таки суровую статью, но по счастью не успел, Баев продолжал:
— Мой дедушка, живет недалеко от восточной стороны кладбищенской ограды. Я в той части никогда не был — ведь мой любимый отец, — это что же получается? У Баева еще и не любимый отец имелся или имеется? Да вообще почему Прошкин решил что Баев, как и он сам, сирота? Может, он просто сбежал от папаши-бая в Красную армию, как Прошкин из монастыря? Сплошные сюрпризы с этим Сашей, про себя вздохнул Прошкин.
— Папа похоронен в северной части, а все эти аллеи, гроты — мостики — там просто заблудиться, а сторожей спрашивать мне не хотелось бы…
Прошкин понял, кто дедушка Баева. Старенький профессор фон Штерн. Именно он года три назад перебрался в двухэтажный особнячок по соседству с кладбищем, сооружение являлось собственностью семьи фон Штернов чуть ли не с Петровских времен. Учитывая большие заслуги профессора перед отечественной наукой домик, лет десять назад соответствовавший слову «усадьба» не был национализирован, и за ученым сохранили все права собственности и на само строение и на запущенный садик, переходивший в кладбищенский парк.
Собственно, что изучал этот почтенный профессор Прошкин понятия не имел, зато после его переезда в Н. в связи с выходом на пенсию, получил шифрованную депешу, предписывавшую установить за домом круглосуточное наблюдение, мотивированное тем, что старенький фон Штерн был обладателем коллекции «художественных произведений, представляющих значительную, а возможно и национальную ценность». В Москве старика несколько раз пытались обокрасть. Вот ведомству Прошкина и вменили присматривать за ним — Н. конечно город спокойный — но мало ли что, всякое и тут случится может. Но никаких поползновений в отношении фон Штерна криминальные элементы не предпринимали, и наблюдение вскоре сняли на основании рапорта, поданного Прошкиным самолично.
Из такого умозаключения следовало несколько коварных вопросов. Первый и очевидный — отчего у Деева и его батюшки разные фамилии. И второй — косвенный. Прошкин неоднократно видел фон Штерна, хотя и не был лично с ним знаком — старик крепкий, деятельный и социально активный — именно он ратовал за открытие в Н. музея атеизма, пропагандировал занятие какой-то диковинной оздоровительной китайской гимнастикой, и по утрам обливался ледяной водой в любую погоду! Словом — человек здоровый. Физически и психически. За таким присматривать — нет нужды. С чего тогда Баеву, блестящему студенту, ловкому интригану с огромными связями — после смерти отца взбрело в голову вдруг попросится в Н., чтобы за якобы больным дедулькой присматривать? И вообще — почему приехав с благородной целью скрасить последние годы старика Баев не поселился у фон Штерна и даже до сих пор не сподобился навестить его?
Прошкин пожал плечами:
— Зачем вам Александр Дмитриевич кладбище? Вы прекрасно можете подъехать к дому на автомобиле или пешком подойти с центрального входа. От управления — максимум полчаса идти — прогулочным шагом…
Баев как-то нехорошо ухмыльнулся:
— Мой дедушка — вздорный старикан, он не может мне простить… Это долгая история и вам она не интересна будет. Достаточно сказать, что фон Штерн — синолог. Покойный папа тоже. Во всяком случае он учился именно той специальности, хотя и не успел получить диплома. А я — арабист.