— Где это, например? — недоумевал Прошкин.

— Я даже знать этого не желаю! — категорично мотнул головой Баев.

Прошкин уже открыл рот, что бы выразить свое удивление, или хотя бы узнать — как долго продлится какое-то время, но Баев, не дав ему заговорить, продолжал:

— А поскольку в людское бескорыстие я давно не верю, то… — в руках Прошкина сам собой оказался приятно тяжелая канцелярская папка, — я думаю, это по вашей части — из папиных записей. Кое — что о магии… Магии в быту, — Баев демонически рассмеялся и щелчком отбросил окурок за веранду. Тревожный алый огонек, рассыпая искры, перечеркнул влажно — черное ночное небо как комета — предвестница горестей и бедствий. Прошкина снова кольнуло незнакомом знание, время от времени всплывавшее в его мозгу, но не настолько отчетливо, что бы облечься в слова, и тихо поинтересовался:

— Вы, Александр Дмитриевич, уезжать не планируете?

— Так я ведь уже уехал… — Баев сделал безнадежный актерский жест рукой, обводя окрестности, и грустно вздохнул, — и вот я здесь…

— Нет, — Прошкин настоятельно уточнил, — я имел виду действительно далеко. Куда-нибудь за море… Феофану сон снился, что Вам следовало бы это сделать…

— Феофану о своей душе пора заботится, а не сны смотреть, переев скоромного на ночь, — иронично парировал Баев, — Что мне там делать? Я себя повсеместно лишней картой в колоде чувствую… Не парной…

Скромное знание карточной колоды почему-то подсказало Прошкину, что единственная не парная карта именуется Джокером, но объявить о такой, внушающей оптимизм, ассоциации он не успел. В окно гостиной высунулся Субботский:

— Я сварил кофе! Где у тебя, Николай, хранятся чашки? Я всего одну нашел — и та треснутая!

— В кладовке, — досадливо отмахнулся Прошкин, — целый чайный сервиз в коробке стоит. От прежних хозяев остался…

— А кладовка у тебя где? — не успокаивался Субботский.

— Да около кухни, за стремянкой, — Прошкин понял, что Субботский сам все равно чашек не отыщет, и добавил, — погоди, я сейчас принесу! — Прижимая папку к груди, он направился в дом.

— Ладно, не обременяйте товарища ученого на ночь избытком знаний, — хмыкнул Баев, — Мне пожалуй пора — время позднее. Могу я воспользоваться вашим автомобилем?

— Автомобиль не мой — а Управления, — Прошкин протянул Саше ключи от машины, — и как работник управления, конечно, можете воспользоваться! Только бензина там — на донышке, хотя до дому вам доехать наверняка хватит…

Баев растворился во влажном ночном воздухе, как ложка сахара в фарфоровой чайной чашке.

Прошкину не терпелось посмотреть на сабли — что в них такого интимного? А еще больше засесть за чтение содержимого папки — судя по весу, чтива там не на один час. Но привлекать внимания Субботского ему не хотелось, и он наскоро засунул сверток и папку в самый дальний угол кладовой, задвинул сокровище пыльной шваброй, прихватил пару чашек с блеклыми голубыми ободками, и пошел завершать дружеский ужин.

Стеклышки очков Субботского зловеще поблескивали, а в руках у него был толстенький потрепанный томик.

— Вот, я нашел — радостно сообщил Леша Прошкину.

— Что нашел? — удивился Прошкин и опустил на стол чашки.

— Газель.

— Газель? — честно говоря, сейчас у Прошкина не было никакого желания выяснять, зачем экзотическое парнокопытное понадобилась Леше в это позднее время суток.

— Да. Она звучит так, — Субботский с гордостью прочитал из книжки:

Прошкин был в полном недоумении:

— Я не понял, к чему это?

— Это полный текст. Я сразу не мог вспомнить, а у него спрашивать не хотел — я ведь тоже востоковед! А Хафиз это общее место. Стыдно его не знать. И вот нашел, — на лице Прошкина царствовало счастливое недоумение, и Субботский вздохнув, принялся растолковывать, — Ты же видел его татуировку? Вот тут, на предплечье — как черная змейка на первый взгляд…

— Татуировка теперь есть у каждого урки, — процитировал Прошкин фразу Отца Феофана, совершенно убившую его интерес к изображениям на теле Баева.

— Но не такие! — возмутился Субботский, — Это газель из Хафиза. Был такой восточный поэт — Хафиз. Очень известный в тюркских странах. Настолько знаменитый, что сборник его двустиший используют для гадания. Просто открывают наугад, и толкуют выпавшее изречение применительно к своей жизненной ситуации. Вот, у этого Александра Дмитриевича на плече написана — на добросовестном персидском с изящной каллиграфией — фраза из Хафиза: «Всегда есть змеи там, где клад зарыт», еще и расположен текст своеобычно — в форме змеи… Вот я и отыскал всю эту газель — обе строчки — вспомнить сразу не мог! Не слишком ли высокоинтеллигентно делать такие наколки для урок?

Прошкин опять вспомнил Отца Феофана с его многочисленными мудрыми советами, еще о некоторых прежних постояльцах местного НКВД, и совершенно искренне пожаловался Субботскому:

— Сейчас Алексей, такие грамотные урки пошли, что профессора рядом с ними дети малые! Не знаешь чего от них ждать! То французскими стихами стены в камере испишут — говорят Марсельеза, то вены зубами перегрызут или хлорки наедятся — попробуй потом перед руководством отмыться, то под потолком всю ночь летают и воют, то фейерверки из магния запускают через решетку, чуть все Управление не сожгли! Еще и на ТАРО гадают… И никакое колдовство от них не помогает!

Что бы как-то утешить расстроенного от такой тяжелой жизни приятеля, Субботский решил рассказать ему историю про таинственный медальон целиком — как она произошла на самом деле, без украшательств и прямо называя всех действующих лиц. Сил протестовать у Прошкина попросту не было, он стал быстро отхлебывать кофе, что бы ненароком не уснуть на самом интересном месте. Но после первой же фразы сон слетел с него, как и не бывало!

Дело в том, что Леша Субботский в действительности знавал не только почтенного фон Штерна и героического Деева, но и Ульхта, или как он там сейчас представляется. Было это давненько, еще в студенческой юности самого Субботского. И тогда этого выходца из Польши, даровитого ученика фон Штерна, молодого ассистента кафедры общего востоковедения петербургского университета, звали Иржи Ковальчиком.

Иржи бы студентом, подающим большие надежды. Читал все, что печатали из запрещенного, писал остроумные стихи и статьи в университетском сборнике, играл в пьесах домашнего театра, ходил на манифестации, то есть был человеком прогрессивным. И как всякий студент той дореволюционной поры мечтал об улучшении человеческого общества.

В то время всякому прогрессивному студенту, что бы улучшить социальное общество, предписывалось, непременно, женится на падшей женщине и приобрести для нее швейную машинку. Единственная проблема состояла в том, что падших женщин, желающих ступить в брак и зарабатывать на семейную жизнь шитьем, находилось куда меньше чем прогрессивно мыслящих студентов. Поэтому Иржи пришлось женится не на настоящей падшей женщине со стажем, а на молоденькой таборной циганочке с красивым голосом. Конечно, он приобрел и швейную машину, и даже фортепьяно и долгими зимними вечерами обучал спасенную овцу игре на этом чудном инструменте, французскому и немецкому языкам.

Его воспитательный талант возымел успех. Меньше чем через год Аполинария остригла курчавые волосы, сшила на машинке серебристое плате с шуршащими оборками «фру-фру» и оставила супруга, что бы петь в варьете немецкие и французские шансонетки под именем мадам Поллин Аль-Бакир. Успех новой пимы был ошеломительным. Отчасти благодаря таинственной легенде, которую придумала себе Мадам Поллин — она де урожденная француженка, была похищена в юные года цыганами, и продана в гарем восточного деспота-султана, откуда с трудом бежала, движимая любовью к музыкальному искусству…

Расставшись, бывшие супруги продолжали дружить — прогрессивно мыслящие молодые люди уже тогда считали ревность вульгарным и буржуазным чувством. Именно Полина познакомила Иржи и с дальним родственником дворянина Кузьмищева, обладателем семейной реликвии — списка летописи о чудесном исцелении странника, и с известным ювелиром Красницким, который взялся, ради пользы науки, изготовить медальон по рисункам в списке, как и описывалось — из чистого золота!