— И те, и эти неправы, лорд Келеборн. Мы боимся смерти, но вряд ли сильнее, чем вы. По мне не суди: я десять лет спал со смертью в обнимку и привык к ней. Думаю, для нас все так же, как и для вас, если не обращать внимания на мелочи: мы можем уйти в свой срок, а можем и не в свой; можем умереть тогда, когда на то будет воля Единого, а можем и погибнуть наглой смертью. Ни нам, ни вам время конца неизвестно. Ни вам, ни нам не на что положиться кроме доброй воли Отца.

— Ты мудр, — горько сказал эльф. — Что же ты, не понимаешь, как тяжело будет Лютиэн перенести твою смерть?

— Мы оба с ней понимаем. Но мы выбрали. Теперь выбор за всеми остальными.

— Уйдите все, — сказал Тингол, и все, кто находился в Малом Бирюзовом зале, вышли.

— Где он? — спросил король.

— Отец, я не скажу тебе. А сам ты не найдешь.

— Я прикажу перевернуть весь Дориат.

— Ты не сможешь так унизить своих подданных. И ни к чему это делать. Я сама приведу его к тебе.

— Что ж, веди. Мечтаю увидеть твоего… избранника.

— Дай мне слово, отец.

— Что?

— Поклянись, что не причинишь ему никакого вреда, не казнишь, не отправишь в заточение… и никому не отдашь такого приказа… и не позволишь сделать это по своей воле.

— Ты оскорбляешь меня недоверием, дитя? Ты думаешь, что я стану искать лазейки в своей клятве?

— Я знаю, что ты очень рассержен.

— Это верно. Ты разбила мне сердце. Скажи, Соловушка, зачем он тебе? Разве я отказал бы, избери ты кого-либо из эльфов Дориата? Или пусть даже golda — лишь бы не из проклятого дома Феанора. И что же? Я узнаю, что ты разделила ложе со смертным. Оборванцем, приблудой, который получил моей милостью даже штаны и сапоги.

— Отец, милостью таких, как этот оборванец, мы живем в относительном покое.

— Так… Ты уже успела наслушаться о его подвигах? Он еще и хвастун?

— О его подвигах поют барды в твоем дворце. Этот человек десять лет сражался с Врагом. Он оказался у нас по ошибке. Мы сами задержали его, против его воли. Единственное, чего он хочет — это права свободно покинуть Дориат и присоединиться к своему народу.

— Единственное ли?

— В остальном ты вправе ему отказать.

— А в этом — не вправе?

— Он не совершил никакого преступления.

— Он без моего согласия взял в жены мою дочь, наследницу моего трона!

— Я избрала его по своей воле. Я люблю его, отец.

— О, Эру милостивый… — Тингол застыл у окна, подставив лицо утреннему ветерку. — Как такое возможно?

— Не знаю, отец. Должно быть, это в крови.

— Что? — Тингол на каблуках развернулся к ней и взял за плечи.

— Ты никогда не думал о том, какая пропасть разделяет тебя и мать? И чего стоило ей перешагнуть эту пропасть? И зачем она это сделала? Равная духам солнца, луны и звезд, она пришла к тебе, потому что полюбила тебя.

— Ты не можешь сравнивать.

— Кто и когда лишил меня этого права?

Тингол снова повернулся к ней спиной — и оказался лицом к гобелену, что выткала давным-давно сама Лютиэн. В меру своего тогдашнего, еще неокрепшего, но уже явного таланта, она изобразила эту встречу — своей матери и своего отца…

— Ты говоришь, что если я объявлю его свободным, он уберется и не будет мозолить мне глаза?

— Да, отец, — скрепя сердце, ответила Лютиэн.

— Что ж, быть посему. Я клянусь тебе, что если ты его приведешь во дворец, я не причиню ему никакого вреда, не прикажу и не позволю никому причинить ему вред. Этого довольно?

— Более чем довольно, отец. Спасибо тебе…

Оставшись один, Тингол снова долго смотрел на гобелен.

— Судьба, — прошептал он. — Противник невидимый и коварный. Не догнать, не схватить, не пронзить мечом. Победить невозможно, подчиняться тошно. Проклятье судьбе.

Менегрот подавлял своим великолепием. Берену приходилось бывать в Тол-Сирион и Барад-Эйтель, но по сравнению с Менегротом они бледнели. О собственном замке Каргонд лучше было не вспоминать, иначе на ум немедленно приходило слово «халупа».

Зал, в который они с Лютиэн, лордом Келеборном и леди Галадриэль приплыли на лодке, был не менее сотни ярдов в ширину и тридцати — в высоту. Диковинные наплывы стекали колоннами с потолка и поднимались от пола, в свете фиалов переливались мелкие кристаллики, усыпавшие стены, а пол был почти вровень с подземной рекой и такого же зеленовато-черного цвета. Наверх вела лестница, на которой мог без особых трудностей развернуться в боевой порядок десяток конников.

Держа Лютиэн под руку, он вел ее вверх по лестнице, и придворные расступались перед ними, склоняя головы. Берен всем телом чувствовал осуждение, напряжение, щекочущее чужое любопытство — но глядел прямо перед собой, или на Лютиэн, которая отвечала улыбкой. Эта улыбка несла его вперед как на крыльях. Она не собиралась извиняться перед сородичами за свою любовь, не оправдывалась — гордилась! Смотрите и завидуйте, говорил ее взгляд, это герой, и он любит меня!

Ну раз так, воодушевился Берен, мне сам Моргот не брат. Если Тингол думает, что от всего этого великолепия у меня душа провалится в сапоги, зря он так думает. Чуть крепче он сжал пальцы Лютиэн — и они вошли в верхний зал.

Здесь все было иначе, правильные своды потолка и яшмовые колонны уходили вверх на недосягаемую высоту, а на потолке мозаикой была выложена картина, изображающая сотворение мира. Третий же зал был выложен малахитом. Берен стиснул зубы, чтоб не раскрыть варежку, подобно деревенскому дураку на ярмарке. Если четвертый зал окажется из чистого золота — удивляться не надо…

Пол четвертого зала был матово-серым, цвета старого серебра. Сам зал не имел, казалось, ни начала, ни конца, потому что нельзя было проследить то место, где пол смыкается со стеной, словно они находились внутри огромного шара. Тот же ровный серый камень покрывал стены, лишенные всяких украшений, не за что глазу зацепиться — и зрение обманывалось их округлыми вогнутыми формами… Светильники горели ровным белым огнем, разбегавшимся вдоль стен по граням крошечных кристалликов.

У дальней стены на высоких креслах из драгоценного маллорна сидели король и королева — Тингол и Мелиан.

Ни один смертный еще не видел в лицо повелителя зачарованного королевства, и, надо сказать, что Тингол превосходил своим достоинством и красотой все рассказы о нем. Длинные пепельные волосы, схваченные легким серебряным обручем короны, падали на плечи и на серебристый плащ короля, отороченный мехом северной белой лисы. Спокойное лицо было цвета топленого молока, глубокие зеленые глаза горели живым огнем.

Мелиан… Вот, в кого лицом, статью, цветом волос и глаз пошла Лютиэн. Только цвет кожи — отцовский, а во всем остальном — Мелиан. Но к настоящей Мелиан Берен не смог бы приблизиться, не думал бы и посметь — такое ощущение ровной, неодолимой силы исходило от нее.

Берен в последний раз оглянулся на Лютиэн — светлое золотое пятнышко среди серебристой мглы — и, оставив ее, сделал еще десять шагов вперед, как она просила, после чего преклонил колено. На миг растерялись все слова приветствия, которое Берен заготовил, но прежде чем он снова собрал их, зазвучал голос Элу Тингола:

— Кто ты, смертный? Почему явился в мой край словно вор?

С возвышения трона его голос взлетал до потолка, обрушиваясь сверху потоком — казалось, он звучит отовсюду.

Человек посмотрел на короля — и слегка разозлился. Кем бы ни был Тингол — Берен не заслужил такого обращения. Он встал и заткнул руки за пояс — старая привычка. Перстень Фелагунда — единственное его украшение — оттягивал средний палец правой руки. Нет, будь Тингол хоть трижды король — Берен ответит ему так, как нужно отвечать на такие слова.

— Отец, это Берен, сын Барахира, — Лютиэн успела раньше. — Правитель Дортониона, враг Моргота. О его подвигах эльфы слагают песни.