С признанием исполнителя звездой, или, вернее, со слепым или глухим преклонением перед ним, начинается недооценивание его как музыканта. Имя подразумевает деяния или умения, которым само же обязано своей известностью, и в конце концов это приводит к тому, что слава подменяет собой конкретные достижения. Теодор Адорно проанализировал это смещение в своим критическом сочинении об Артуро Тосканини, "Мастерство маэстро". По его мнению, тоталитарный потенциал принципа 'звеэдности" кроется в отличии самой звезды от созданного (сыгранного или спетого) ею знаменитого образа. Как писал один из критиков про исполненную в 1939 году бетховенскую Симфонию до минор, "новая запись Тосканини вскрывает весь пламенный пыл ("all the blaze") шедевра. Это не исполнение, это сама симфония". Подобное вздорное и в то же время умелое одобление критической статьи рекламе это - универсальная методика "создания" звезд. Следствием этой методики становится неоднозначная историческая роль исполнителя: он простирает воздействие как вовнутрь, так и вовне, придавая музыкальной жизни значительные импульсы и одновременно ставя их удар, если не уничтожая.
Критикуя Тосканини, Адорно в то же время признавал историческое значение дирижера. Он видел в нем одного из первых представителей той новой вещественности, которая восстала против искажений, вызванных "романтической субъективностью”; проводил параллели с исповедуемой Арнольдом Шёнбергом теорией структурных композиций; наконец, усматривал в музыкальной вещественности даже предпосылки "непримиримости музыканта по отношению к фашизму".
Однако философу казалось опасным то, что идея технического совершенства для Тосканини стала важнее музыкального смысла, и губительным - что она превратилась в застывшую идеологию. С его точки зрения, Тосканини получил способность управлять механизмом оркестра ценой собственного постепенного уподобления машине. Насаждавшийся Тосканини тип музицирования, который Адорно назвал "streamlining" (paционализация, упрощение), сказывался на произведениях, превращая их в стандартизованный товар, тем более что многие дирижеры последовали примеру Тосканини и начали имитировать его манеру. И это тоже способствует распространению исторического воздействия как вовнутрь, так и вовне. Если принять во мание это воздействие, кажется странным, что музыковедение занимается почти исключительно историей и герменевтикой. Говоря словами Адорно, "то, кто лучше играет G-dur-ный концерт Бетховена - г-н X или г-н Y, - или то, не слишком ли напряжен голос лирического тенора, вряд ли связано с содержанием музыки"; это, безусловно, так, однако история музыкального исполнения занимается не музыкальным товароведением, о котором говорит Адорно, - оно скорее является делом рецензентов, - а тем, что конкретный исполнитель привнес в традицию восприятия того или иного произведения. Тем более что "идеального слушателя", отслеживающего музыкальную- структуру до мельчайшей детали, с партитурой в руках, в наши дни вряд ли встретишь.
Как представление о величии музыканта и композитора нередко меняется на протяжении менее чем века, так и оценка исполнителя во многом зависит от конкретных обстоятельств, от интеллектуальных течений в обществе, даже от моды. Что касается Артуро Тосканини и Марии Каллас, то оба эти исполнителя считаются важнейшими в истории итальянской оперы в XX веке.
Когда Тосканини в 1908 году пришел в "Метрополитен Опера", Уильям Джеймс Хендерсон назвал это событие "началом новой эры в истории оперы". Полвека спустя режиссер Франко Дзеффирелли заговорил о двух эрах - ДК и ПК, до Каллас и после Каллас.
Говоря словами Виолетты из оперы "Травиата", "ё strano" (странно). В начале 50-х годов Тосканини и Каллас должны были участвовать в постановке "Макбета" Верди. Проект не осуществился - на то имелись обыденные, практические причины. Но все же тот факт, что Марии Каллас не довелось работать с Тосканини, не был простой случайностью. Этот дирижер лишил певца главенства на сцене, что часто бездумно ставилось ему в заслугу, и настаивал на концепции обшей перспективы в постановках. Ценой этого стала потеря спонтанности, так сказать, "композиторской оригинальности" певца, приписывавшейся, к примеру, Марии Малибран.
Мария Каллас же сумела, не возродив метко названного Верди "игом примадонн" безраздельного сценического господства певицы, возвратить певцу его былой авторитет и в то же время не заразиться своеволием и нарциссизмом, свойственными большинству примадонн. Что касается ее творческой морали и музыкальности, то в ней пылал тот же священный огонь, что и в Тосканини. Короче говоря, Мария Каллас была певицей, парадоксальным образом восставшей против Тосканини в духе самого Тосканини. Для нее традиция была не приспособлением под нечто заданное (тем же Тосканини), а точкой отсчета. В отличие от Джеральдин Фаррар, которой пришлось выслушать от Тосканини, что для него "звезды бывают лишь на небе" Каллас не выплывала на сцену самовлюбленной примадонной, а безропотно повиновалась музыке. Возможно, она была бы идеальной певицей для Тосканини, но стать таковой все же не могла.
Подошла бы она Тосканини? Реальная исполнительская история не допускает гипотез. Тосканини ничуть не интересовали возрожденные Каллас к жизни "оперы певцов". Он считал себя обязанным идеям Рихарда Вагнера и позднего Верди и ратовал за новые творения современных композиторов, хотя и не мог скрыть сомнений относительно некоторых из них (к примеру, Пуччини).
В отличие от этих произведений оперы Генделя, Моцарта, Россини и итальянских романтиков писались с учетом уровня техники и владения приемами виртуозного пения конкретных певцов. К концу 40-х годов, кажется, просто забыли о том, что в старой опере формальный язык как сумма формул виртуозного пения был не просто украшением, но выразительным средством, что смысл этих формул должен был раскрываться посредством особой певческой экспрессии. Когда Мария Каллас в конце 40-х - начале 50-х годов начала исполнять такие произведения, как "Армида", "Медея", "Норма", "Пуритане", "Сомнамбула" и "Анна Болейн", они просто-таки шокировали своей чужеродностью.
Они не просто дали певице возможность найти новое в старом: они помогли ей показать, чем отличались отношения композитора и певца в XVIII - начале XIX веков от отношений, к примеру, Вагнера и Вильгельмины Шредер-Девриент. В те времена певец был не просто музой или подмастерьем композитора, не рабом партитуры, а полноправным соавтором. Гендель и Франческа Куццони, Хассе и Фаустина Бордони, Россини и кастрат Веллути, а также тенора семьи Дэвидс и Изабелла Кольбран, Моцарт и Лукреция Агьяри, Нэнси Стораче, Алоизия Вебер и Людвиг Фишер, Беллини и Доницетти и Джудитта Паста, Мария Малибран, Полина Виардо, Джулия Гризи, Джованни Баггиста Рубини и Луиджи Лаблаш сотрудничали друг с другом в создании музыкальных произведений. Моцарт как-то сказал, что любит подгонять арии под певца, как хорошо сшитое платье. По операм Россини, в которых пела его жена Изабелла Кольбран, видно состояние ее голоса, особенно границы диапазона в верхнем регистре. Доменико Донцелли незадолго до премьеры "Нормы" написал композитору письмо с точным указанием диапазона своего голоса. Вагнер в конце концов признал, что всем, что он знает о "миме", он обязан несравненной Шрёдер-Девриент, имея в виду создание драматического образа средствами певческой выразительности, а в своих теоретических трудах даже говорил о "потере значения зрения", в то время как в звук переносится "глубинная суть человеческих движений".
Вот уже полвека продолжается эпоха безвременья в истории оперы: не появляется по-настоящему значительной современной продукции, что влечет за собой отсутствие у певцов стимула — за исключением, конечно, тех немногих, что сами вдохновляют композиторов на то, чтобы писать для них. Здесь можно привести в пример Дитриха Фишера-Дискау и Ариберта Раймана или английских певцов круга Бенджамина Бриттена - Сильвию Фишер, Эприл Кантело, Дженет Бейкер, Питера Пирса, Питера Глоссопа, Джона Нобла, Оуэна Брэннигана и др. Те же, кто плывет по оперному мейнстриму и живет по законам "звездного" театра, в конечном итоге оказываются в незавидном положении торговых представителей от музыки, вынужденных продавать так называемое золото в глотке.