Что-то убило «Саратогу», убило безжалостно и быстро. В момент удара она шла самым малым ходом и до сих пор еще полностью не остановилась. Но теперь она распадалась на глазах, превращаясь в беспорядочное нагромождение дерева и парусины. Фалы трепетали на ветру порванными струнами, шпангоуты сами собой вылезали из корпуса, точно ребра печеной курицы, которую с хрустом разрывают на части чьи-то нетерпеливые и жадные руки.

Тренч ошалело оглянулся, всем телом чувствуя дрожь умирающего корабля. Он ожидал увидеть капитана Джазбера, но вместо него увидел лишь провал в палубе. Провал во внутренности «Саратоги», в которых что-то ужасающе гудело, трещало и стонало, где в сполохах оранжевого и голубого огня метались на стенах страшные острые тени.

- Прямо в котел! – всхлипнул кто-то, вцепившийся в бизань-вант, - Прямо в котел, чтоб его в Марево по частям совали… Точнехонько…

Кажется, это был боцман Керш, Тренч не был уверен. Не был он уверен и в том, что все еще жив, а не раздавлен многотонной махиной падающей мачты и не разрезан на части шкотами. Беспомощно обернувшись, он увидел громаду пиратского корабля высоко над головой. Казалось, будто тот резко поднялся, но Тренч понимал, что дело обстояло наоборот. Это «Саратога» стала терять высоту, комкаясь, выворачивая наизнанку ставшие хрупкими внутренности и отправляясь в свой последний полет, представляющий собой не очень долгое затяжное падение. Одна из пиратских пушек все еще дымилась, пороховой дым вытекал из нее грязно-серым облаком, как бесформенный язык из рыбьей пасти.

«Значит, вот так, - бессмысленно подумал Тренч, пытаясь придумать задачу для немеющего и оглушенного тела, - Ударили в упор, значит. И прямиком в котел. Рванул, конечно. Этого и надо было ожидать. Чего ж ему не рвануть, когда и так едва живой был. А если ядром…»

По палубе гибнущего корабля сновали матросы, похожие на беспокойных мальков, вынырнувших из развороченного хищником гнезда. Кто-то вцепился мертвой хваткой в свисающие снасти и кричал, да так, что душу выворачивало наизнанку. Кто-то хрипло клял все на свете на незнакомом Тренчу языке. Некоторые спешно пытались спустить шлюпку, но шлюпбалки[25] намертво застряли в мешанине из парусины и канатов, и кто-то уже в отчаянье рубил топором развевающиеся фалы…

Крен быстро увеличивался, «Саратога» заваливалась на левый борт, разваливаясь на ходу. Палуба уже вздыбилась, в ней с жутким хрустом образовывались неровные разломы, ощерившиеся острыми обломками досок. Какой-то матрос зацепился за доску и с ужасающим воем скатился по палубе вниз, тщетно пытаясь зацепиться за что-то. Секундой позже он превратился в быстро уменьшающуюся на фоне Марева фигурку.

В какой-то момент Тренч и сам застыл, заворожено глядя в распахнувшийся провал, ведущий вниз. Там, внизу, не было ничего, кроме шести тысяч футов пронизанной облаками пустоты. Пространства, в котором ничего не существовало, даже дна. Вместо дна здесь растянулась бесконечная алая гладь Марева.

Заглянув в нее, Тренч забыл, как дышать. Правду говорят – нельзя смотреть на Марево. Это то же самое, что заглянуть в свою собственную смерть.

Марево колыхалось шестью тысячами футов ниже, но ни расстояние, ни редкие облака не в силах были хотя бы прикрыть его гигантский, кардамонового оттенка, зев. Пелена Марева тянулась бесконечно далеко, напоминая утренний густой туман, но тревожного, нехорошего, цвета. Цвета огненного зарева на горизонте.

У Марева было много обличий. Иногда оно казалось густым, как сладкое вино апперов, иногда зыбким и иллюзорным, как платок из тонкой газовой ткани, раскинутый прямо в небе. У Марева не было ни глаз, ни лица, но Тренчу всегда казалось, что оно пристально глядит на него, изучая, как древний осьминог изучает крохотную рыбешку, невесть как забравшуюся на его глубины.

Мимо головы пронесся обломок стеньги, точно пущенная неведомой рукой пика. Тренч отшатнулся от провала, тяжело дыша и едва удерживаясь на ногах. Взгляд Марева высосал небогатый остаток его сил и теперь их едва хватало даже для того, чтоб оставаться в сознании. Вновь не повезло. Лучше бы сразу лишиться чувств или разбить голову о мачту. Тогда недолгое падение с высоты в шесть тысяч футов прошло бы незамеченным. Он попросту бы канул в Марево и растворился в нем без следа, как сахар в стакане по-флотски крепкого чая. Незавидная участь, но есть ли у него выбор?

Тренч заворчал, изо всех сил вцепившись в кнехт. Напрасная реакция глупого тела. Он знал, что не сможет долго провисеть, когда палуба «Саратоги» окончательно превратится в груду досок. Сил не хватит. В отличие от матросов, его руки никогда не знали тяжелого труда, не касались лееров, не поднимали паруса. И силы их хватит едва ли на несколько минут. Значит, лихорадочно сверкнула мысль, оставаться здесь нельзя.

Но куда деваться?

Броситься к шлюпке? Бесполезно, даже если ее удастся спустить, его попросту отшвырнут в сторону чужие руки. С гибнущего корабля позволительно спасти судовой журнал или капитанскую треуголку, но только не преступника. Ради него никто не пожертвует своим местом.

Можно броситься к грот-мачте, чудом уцелевшей и похожей на обломок гигантского дерева. Если сигануть достаточно сильно и вложить все силы, можно вскарабкаться до гика или гафелей, а может, даже и до рей… С кандалами на руках это будет смертельный номер, но мачта наклонена, есть шанс… Там, в сорока футах от палубы, он на какое-то время будет в безопасности. Прежде чем мачту не размолотит в щепу и она не рухнет вниз, увлекая за собой и самого Тренча. К тому же, нипочем ему не залезть так высоко…

Хуже всего было с котомкой. Удивительно, он прежде и не замечал, насколько она тяжела. Сейчас она наливалась свинцом с каждой минутой, пытаясь утянуть его в пропасть. Избавиться от нее было бы совсем не сложно. Просто сбросить с предплечья самодельный ремень – и пусть летит себе в Марево, все равно от ее содержимого Тренчу всю жизнь было больше вреда, чем пользы. Да и какая разница, если сам хозяин спустя неполную минуту шлепнется следом…

Не бросил. Схватил зубами ремень, удержал. От боли и натуги даже слезы на глаза навернулись.

Глупый пескарь. Ветер в голове, правду мать говорила в детстве… Болтается над Маревом как яблоко, а хлам свой не выпускает…

Какой-то предмет вдруг привлек внимание Тренча, хоть и выглядел на первый взгляд абсолютно бесполезным. Разлапистый, блестящий металлом, засевший в борту трехлапым крюком, он почему-то обладал свойством приковывать взгляд.

Абордажный якорь, внезапно сообразил Тренч, все еще чувствующий себя оглушенным и потерявшимся в окружающем мире. Вот что это за штука. Абордажные пиратские якоря остались торчать в туше умирающего корабля, их канаты медленно натягивались под весом опускающейся «Саратоги». Еще несколько секунд, и они попросту лопнут, а потом…

Тренч почувствовал, как его тело вдруг потянулось к ближайшему абордажному якорю. Само по себе, не обращая внимания на свистящие вокруг фалы, способные рассечь человека надвое. Как, закряхтев, подняло на уровень груди литые кандалы. Только тут до него дошло, что же он собирается сделать. Внутренности мгновенно окатило чем-то ледяным и сырым, точно он вдохнул в себя целое облако. Голова противно закружилась – словно вновь заглянул в Марево.

Но поздно. Сделав несколько шатающихся шагов, Тренч, заскрипев от напряжения зубами, поднял кандалы еще выше и накинул цепь на одну из лап абордажного якоря. И выдохнул, с ужасом сообразив, что натворил.

Роза Ветров отмерила ему ровно три секунды удивления. На две с половиной секунды больше, чем отмерила жизни старой «Саратоге».

Дерево оглушительно затрещало, когда умирающая «Саратога» провалилась вниз, разворачиваясь и раскрывая свои недра, как диковинный воздушный цветок или чжунхуанская головоломка. Обрывки ее парусов сверху казались венчиками лепестков, а лохмотья фалов и развевающиеся канаты – вьющимися стеблями.