Пара «вертушек» винтами рвала тишину в клочья.

– «Первый»! Вижу! Водохранилище, справа башня… У башни они!

По днищу раздались мелкие сухие шлепки.

– О, чёрт! Прав был Сухов: «Восток – дело тонкое». Похоже, командир, «груз-200».

– Не каркай!

– «Первый», я постреляю маленько. Не тащить же боекомплект назад!

– Отставить! Не с твоей маневренностью. Они тебя враз схавают. Сам покружу. Давай, грузи людей и – на базу! Я следом!

– Ни хрена ты не понял, Саня! Я пострелять могу, с грузом не потяну. У нас там на соплях все!

– Б…! Если бы ты…

Найденов нервно хохотнул, отшутился:

– Не дрейфь, командир! У меня планида до девяносто одного дожить. Цыганка нагадала!

– «Второй», я встал под погрузку. На рожон не лезь. Не с твоими потрохами!

Через секунды они шли обратным курсом. Домой.

– «Второй», «зеленка»! Ловушки, давай.

– У «зеленки» еще двоих вижу. Вроде наши. Точно наши! Сяду.

– Отставить! Следовать на базу!

Но «вертушка» ведомого резво пошла на посадку.

– Черт бы тебя побрал, Васек! – вскипел Хабаров. – Приземлимся, морду тебе набью!

– Расслабься, командир. Подарим мужикам жизнь. Их же дома ждут! – добродушно отозвался Найденов.

Треск, шорох помех. Горный хребет скрыл от него вертолет Найденова. Хабаров заложил крутой вираж, вынырнул в долину, тщательно всматриваясь в просветы «зеленки».

Вспышка, внезапная, слепящая глаза, пронзающая нервы. Потом звук. Его не слышишь, его ощущаешь, впитываешь кожей. Огненный факел, черный едкий дым. И не оторвать глаз…

– Нет! – крик Хабарова заставил экипаж вздрогнуть, выйти из жуткого гипнотического оцепенения.

В кабине трое, за спиной еще двенадцать ребят, уповающих на тебя, как на Бога. Внизу, на камнях, друг и его экипаж. Умом понимаешь: спасать некого. Но как трудно, неимоверно трудно заставить себя бросить их и уйти, броситьтого, кто, рискуя жизнью, не раз спасал твою жизнь, с кем еще утром пили по походному стопарю, кто шутил, смеялся, чей голос только что звучал в ушах, кто только что был. Был…

Это в непутевых фильмах да книгах про смерть красиво пишут. На самом деле все много проще, как свечу задуть, как цветок сорвать. И нет продолжения. Новыйсюжет…

Ночью он не мог уснуть, просто лежал на земле, у вертолета. Пара пустых бутылок из-под водки валялась рядом. Хмель не шел.

– Так бывает, Саша, что друзья уходят… – Гогоберидзе сжал его плечо. – Есть такая профессия: защищать Родину.

– Чушь! Какую Родину?! Чью?! Амвел, скажи мне, чью?! Этих жаждущих крови выродков? Где ты видишь здесь Родину?!

– Тихо, тихо.

Гогоберидзе протянул ему фляжку.

– Спирт. Выпей. Посентиментальничай часок. Потом спать иди. Утром нас ждет работа.

Комполка знал, что ничем не поможет.

«Первыми уходят самые лучшие, самые преданные, необходимые. Как всегда… – думал Хабаров. – Такие и тамнужны. Видимо, жизней на всех у Господа не хватает…»

Хабаров потер ладонями лицо, стирая воспоминание.

– Ничего, Васек, прорвемся. Как ты говорил: «С нами Бог и маленькие боженятки!»

Назад Хабаров возвращался поздним вечером, не по берегу, а по шоссе, чтобы сократить путь.

Еще издали он заметил замершую у обочины иномарку соседа Погодкина. Вероятно, ее хозяин перепробовал все известные ему способы оживить металл и сейчас, сдавшись, ругательски ругаясь, мочился на колесо. Хабаров коротко поздоровался и предложил помощь. От неожиданности сосед даже глазами захлопал, а когда очнулся, то с неменьшим темпераментом принялся «благодарить»:

– Иди ты, сука, ё…аная зэчья мразь! Я на х… вертел твою пи…добольную помощь! Как монтировкой нае…ну по кривому хлебальнику, так на задние ноги и сядешь! Таких мудил отстойных стрелять надо! Клал я и на тебя, козла, и на твою мать!

– Спасибо, что не ударил.

Все было тем же самым. Ничего не изменилось. Вот только музыка смолкла, и внутри внезапно снова открылась зияющая пустота.

Закат догорел. С востока на мир наползали свинцовые, переполненные дождем тучи. Лишь далеко на западе, за поросшими тайгой сопками, теплился бледно-розовый свет – последний аккорд волшебной симфонии.

Настырный стук в дверь. Непрошенный гость. Недовольное «не заперто».

Что тут было запирать? Бревенчатая изба – четыре стены, убогое убранство. Деревянный стол, из тех, что в старину терли песком и скребли скребками, пара самодельных табуретов да скрипучая кровать, с кое-как залатанной проволокой сеткой-матрацем.

Хабаров даже не обернулся к двери, точно тот, кто пришел, был ему абсолютно не интересен. Он ел нечищеную вареную картошку, время от времени приправляя ее куском рыбы, взятым из полупустой консервной банки.

– Здрасьте вам.

Потоптавшись у двери, но так и не дождавшись приглашения, гость подошел к Хабарову.

– Вечеряешь? – приветливо осведомился он.

Хабаров не ответил. Все также безразлично он продолжал жевать.

– Ну-ну. Вечеряй, раз такое дело, – покладисто кивнул гость и сел за стол. – Меня Лёхой звать. Братан я Вовки-то Ларина. Вот… – выдохнул Лёха.

Хабаров мельком глянул на мужика. В свои сорок – сорок пять он был человеком-призраком, как и все неуёмно пьющие люди.

– Я тут покумекал, – заерзал на стуле Лёха, – может, примем по маленькой за то, чтобы Вовка-то поскорее поправился? Уважь.

Хабаров перевел медленный тяжелый взгляд на мужика и безразлично сказал:

– У меня пусто.

– А я принес. Предусмотрел, так сказать! – обрадовался Лёха и, извернувшись ужом, извлек откуда-то из-под пиджака поллитру и полпачки соли.

Здесь, в поселке, это считалось особым шиком – носить пиджак. Пусть и пиджак, и брюки, чаще последние, были вида непотребного и надевались и на вспашку огорода, и на чистку сортира, и на праздник, но традицию свято чтили. Раз мужик, изволь быть в брюках и при пиджаке – и точка.

Соль из пачки Лёха аккуратно пересыпал в бутылку с надписью «Коньяк армянский», заполненную на три четверти какой-то едко-пахучей жидкостью, и несколько раз любовно встряхнул.

– Ща, отстоится, и – тяпнем! – истекая слюнками, вожделенно поглядывая на бутылку, пообещал он. – Политура – высший класс! Это тебе не балованная водка. Тут всё просто: что всплыло, то и пей.

Учуяв, что «процесс пошел», Лёха плеснул зелья в граненые стаканы. Отвратный запах защекотал ноздри.

– Ну, будем! – с замиранием сердца произнес он.

Чокнулись. Леха двумя пальцами зажал нос и профессионально кинул содержимое стакана в рот. Хабаров, не притронувшись, свой стакан отодвинул.

– Чего ты? Пей! – осипшим от крепости напитка голосом произнес гость и влез двумя пальцами, как клешней краба, в хабаровскую консервную банку. – Всё ж по науке. Метод адсорбции, кажись. Коли слово не перепутал.

Хабаров усмехнулся, подвинул консервы Ларину.

– А ты, значитца, тута живешь, да? – задал гость риторический вопрос. – Не густо… – заключил гость, оглядев унылый интерьер. – Главное, телевизору нету. Ну, давай по второй? Чтобы на двух ногах! – он живо налил себе, потянулся к стакану Хабарова, но тот остановил. – Подновить! Хоть капельку, – растаял в улыбке Лёха. – Это ж святое! – и снова выпил.

Хабарова он уже не ждал.

– Хорошо сидим…

Лицо Лёхи раскраснелось. Нос потек. Он то и дело вытирал его рукавом.

– Скучно живешь, Хабаров. Телевизору нету, так хоть бабу заведи. Хотя, разобраться, какая баба к тебе пойдет? Бородища-то – вона, в половину лица. Лица не видать. Волосья, как у нашего попа Прошки. Да и оденься путью. Все в робе да в робе… Пиджак-то у тебя есть? – Лёха попыхтел, удобнее усаживаясь, и продолжил: – Баба, она ведь тоже человек, если разобраться, конечно. Вот моя Нюся. Она меня за что полюбила? Полюбила она меня за пиджак мой синий. Выйду, бывало, пуговицы ясные, на солнце горят, на лацкане комсомольский значок. Ну, чики-чики! Все девки, бывало, мои. Какую в клубе, какую на ферме жарну. А какая и сама домой ведет! Да-а… – заностальгировал Лёха. – Только пиджаком и брал. Ну, а уж когда с Нюськой, тут уж ни-ни. Рука у ней больно тяжелая. Но я Нюсеньку свою люблю. А как без любви-то? Ну?! – толкнул Хабарова в бок словоохотливый Лёха. – Ты чё молчишь-то? Не скучно тебе тут?