Она врасплох двуликого застала, Два мненья разделила за столом. И неподкупной совести застава Стоит на ней между добром и злом.

К подножью гор упали две шинели, Мне Лермонтов с Мартыновым видны, Барьерною границею дуэли Пред вечностью они разделены.

И чаянья бездарности сгорели, Рубеж – как неприступный перевал. Вот чокается с Моцартом Сальери, Но не звенит завистника бокал.

Людского духа беспокойны царства, И сколько их к согласью ни зови, Живучий Яго – подданный коварства – Не превратится в рыцаря любви.

Но, правда, в жизни случаи бывали: Все за собой сжигая корабли, Те к радости моей, а те к печали Границу роковую перешли.

Не склонна совесть ни к каким уступкам, И, находясь в дозорной вышине, Она определяет по поступкам, Кто на какой сегодня стороне.

*

Покарай меня, край мой нагорный, За измену твоей высоте. Верил я в чей-то вымысел вздорный И разменивал жизнь в суете.

И, кидаясь в никчемные споры, У отцов словоблудья в чести, Забывал, что походят на горы Те, кого и годам не снести.

Лег на совести отблеск заката За поступок, что был не к лицу: Разыграв из себя дипломата, Подал руку я раз подлецу.

Словно с горским обычаем в ссоре, В дни иные, ленивцу под стать, Умудрялся я ранние зори В сновидениях поздних встречать.

Острожным бывал и несмелым. Обрывал не по воле строку. И пришлось на меня виноделам Поработать на этом веку.

Как в преддверии праздника снова Мальчик сладостной ждет пахлавы, Так, сластена печатного слова, Вожделенно я ждал похвалы.

В окружении пеших и конных Был на розовый цвет нескупой, А униженных и оскорбленных Я не видел, как будто слепой.

Покарай меня, край мой нагорный, Будь со мной за грехи мои строг И на старенькой лодке моторной На безлюдный свези островок.

Так ссылала седая Эллада За грехи стихотворцев своих. Отлучи от привычного склада Повседневных сумятиц земных.

Ни хулы пусть не будет, ни лести, Ты от жизни моей отруби Кабинет с телефонами вместе И машину с шофером Наби.

Отбери мне ненужные вещи: Микрофон, что глядит прямо в рот, Репродуктор, что голосом вещим Круглосуточно что-то речет.

Повели, мой владыка нагорный, Ты к природе приблизиться мне, С нею, дикой и нерукотворной, Ты оставь меня наедине.

Пусть вокруг темноликие кряжи, Слыша волн набегающих гул, Как бессменные, вечные стражи, Неподкупный несут караул.

Дай мне только перо и бумагу И над словом пророческим власть. Я на бурку косматую лягу, И вздохну, и задумаюсь всласть.

Поступи, как седая Эллада, И луну засвети в вышине, Чтоб она, как ночная лампада, Свет волшебный дарила бы мне.

И позволь, повелитель нагорный, Чтоб из множества женщин – одна, Вновь загадочной став и покорной, Приплывала ко мне дотемна.

И, отмеченный милостью божью, Как штрафник, обеленный в бою, Возвратясь, к твоему я подножью Положу «Одиссею» свою.

О ВОРАХ

Что плохо кладут, Воры крадут.

Ох, и охочи На это они В черные ночи И в белые дни.

Помалу, помногу Воруют вокруг: То заднюю ногу, То целый курдюк.

Один украдет – На себе отнесет. Другой украдет – На арбе отвезет.

Своруют одни – И не воры они. Другим никогда Не избегнуть суда.

Сорока-воровка Кашу варила, И, действуя ловко, Она говорила:

«Десять старательных Было молодчиков. Два указательных – В роли наводчиков. Средние – крали, Большие – съедали, В свидетели Два безымянных попали. Но дали не этому И не тому. Оба мизинчика Сели в тюрьму».

Что плохо кладут, Воры крадут.

Воруют на пару И в одиночку. То стащат отару, То чью-нибудь строчку.

Воруя, наелись И напились. Воруя, оделись И вознеслись.

Воруя, наглели, Воруя, божились, В чужие постели С чужими ложились.

Сорока-воровка Кашу варила, И, действуя ловко, Она говорила:

«Десять старательных Было молодчиков. Два указательных – В роли наводчиков. Средние – крали, Большие – съедали, В свидетели Два безымянных попали. Но дали не этому И не тому. Оба мизинчика Сели в тюрьму».

Гора на горе, Вор на воре.

Лисица-плутовка У многих в чести. Главное – ловко Следы замести.

Есть разные воры В любой из сторон. Иным, что матёры, Закон – не закон.

Угонит овец, Говорят: «Удалец!» А спер петуха – Не прощают греха.

Сорока-воровка Кашу варила, И, действуя ловко, Она говорила:

«Десять старательных Было молодчиков. Два указательных – В роли наводчиков. Средние – крали, Большие – съедали, В свидетели Два безымянных попали. Но дали не этому И не тому. Оба мизинчика Сели в тюрьму».

ПРОЩАЙ, ЗИМА!

Весна идет, как поезд с юга, По рельсам солнечных лучей. И ты, низвергнутая вьюга, Беги, сокройся от очей.

С небес все ярче брызжет охра, Долина облако спила. Прощай, зима! Беги! Намокла Твоя белесая спина.

Ее клюют капели звонко, Ты стерегись глядеть назад: С венком на голове девчонка Способна ослепить твой взгляд.

Беги, седая, без оглядки, Ты отгуляла на земле. Пусть белогрудые касатки На черной лепятся скале.

Вдоль городов, аулов, станций Беги, лишенная кольчуг. Льды тают, словно лики старцев, Когда неизлечим недуг.

Прощай! Не все твои седины Окрест достанутся ручью, Венчая горные вершины И буйно – голову мою!

ХМУРЫМ ЛЕТОМ

Абдурахман, ты помнишь лето, Когда сквозь ветреный простор Кидались тучи всего света На кручи соплеменных гор?

И дождь поля смывал на склонах, И превращались во врагов Потоки речек разъяренных И вышедших из берегов.

Вода по каменным уступам Стекала, яростно бурля. Вокруг изодранным тулупом Лежала взбухшая земля.

На маленьком аэроплане Летели мы через грозу. Подобно было рваной ране Ущелье каждое внизу.

Рванувшие рукой печали Железной выдержки кольцо, Как безъязыкие, молчали Мы, глядя бедствию в лицо.

Обвал гремел на небосклоне, Огонь метала высота. И на базальтовой ладони Мы приземлились в Тлярота.

Тут вышел к нам старик навстречу, Как из разверзнувшихся скал. И дождь, упав ему на плечи, К ногам в бессилии стекал.

Из-под бровей седых и хмурых Проклевывалась ясность дней, И двух оседланных каурых Он под уздцы держал коней.

И молвил, нас не утешая, Он, глянув молнии вослед: «Лиха напасть. Беда большая, Но все ж не худшая из бед».

Озерами казались лужи, И я решил его спросить: «А что для горцев может хуже Подобной непогоди быть?»

«Ее злодейство поправимо. И хуже для людей, когда Земляк их пролетает мимо, Не вспомнив отчего гнезда».

Кинжальный всполох отразился На стали кованых стремян. В седло вскочил и поклонился Ты старику, Абдурахман.

Под небом черным и лиловым Я видел в сумраке дождей, Как можешь ты душевным словом Мобилизовывать людей.

Хоть дьявольски они устали, Порыв их стал неодолим. Родимых гор ты был устами, А горы – мужеством твоим.

Гремели громы, как пророки, И сам с людьми кидался ты В осатанелые потоки, Чтоб на себе держать мосты.

Успех не заключался в чуде. Ты знал, не пряча слез в очах, Что лишь не каменные люди Его выносят на плечах.

И родины шептал я имя И обращался к ней с мольбой: «Доверь устами быть твоими, Ты, ставшая моей судьбой».

ЗА ВАС!

В застольной компании людной, Отбросив торжественный слог, Вздымаю, как будто бы лунный, Я бычий вместительный рог.

В нем дар виноградников древний, Веселья шипучего дар. В рубиновых каплях полдневный Долин откликается жар.

И, чествуя солнце в зените И славу воздав погребам, Вы к огненным каплям прильните, Как будто бы к женским губам.

А может, к столу не из бочек Нацежено это вино, А было добыто из строчек, Меня опьянивших давно.

Поймите, коль пьете не разом, А с чувством, как я его пил, Что холоден старцев в нем разум И пламенен юности пыл.

Сошлись, соблюдая обычай. И наши гремят имена, И рог возвышается бычий, Что красного полон вина.

И годы встают за плечами, И жизни я дань отдаю. Поднять этот рог завещали Солдаты, что пали в бою.