Тихо вносят ее в шатер, бережно кладут на ковер; царь Иван- в страхе и трепете: ведь он не удержал ее, не успел сказать ей самого главного, не успел открыть ей, что он-ее отец… А тут Бомелий, царский врач, с роковыми словами:
- Государь! Господь единый воскрешает мертвых… Сразило грозного царя, человеческие чувства прорвались наружу и властно овладели им. Весь его облик изображает необычайное смятение. На лице испуг, почти детское недоумение. Растерянно оглядывается. Водит взором по лицам присутствующих, как бы ища у каждого ответа: “Да что же такое случилось?”… Руки как-то странно растопырены. Переводит взгляд на покойницу. Растерянность становится еще большей. Чувствуется, что у царя внутри все как-то замерло. Внезапно его блуждающий взор падает на образ в углу. Тогда лихорадочным движением схватывает он требник, раскрывает его, с усилием становится на колени, крестится, и мнится, что скорбный взор, обращенный к образу, с тоскою спрашивает:
- Господи Благий! За что, за что Ты так страшно покарал меня, за что лишил последнего утешения в моей грешной жизни, зачем отнял у меня мое ненаглядное дитя?.. О, Господи, тяжка десница Твоя!
Требник выпадает из рук, и с искаженным от страшной боли лицом, грозный царь порывисто схватывает голову покойницы, прижимает к груди, рыдает, весь отдавшись рвущему сердце горю, и. теряя последнюю власть над собою, не переставая рыдать, склоняется на землю рядом с телом дорогой дочки…
Какая нужна таинственная сила гения, какое тонкое постижение давно минувшей эпохи, чтобы из мрака седой старины вызвать перед нами страшный облик Иоанна Грозного и воплотить его в живых, естественных красках, очевидным до жуткости. Все, что мы знаем об этой глубоко трагической личности из дошедших до нас исторических свидетельств, проглядывает в исполнении Шаляпина, несмотря на крайне незначительные размеры роли. Ведь Грозный появляется только в трех картинах второй половины оперы, причем в первой из них лишь на одно мгновение. притом безмолвное, -но это мгновение стоит целой оперы. В этой полу склоненной к шее коня фигуре-олицетворение того гнета и ужаса, каким был царь Иван для русской земли, того насилия и бесправия, что были краеугольным камнем внутренней политики Иоанна, тех необузданных сил его дикой природы, которые, не сдерживаемые ни воспитанием, ни страхом небесной кары, буйствовали на полной воле. Иоанн был коршуном, терзавшим своих подданных, -коршуном сидит на коне Иоанн-Шаляпин, подобный дикой птице, царственной, но хищной, привыкшей лишь клевать да запускать когти в мягкую шерсть. В скульптурности позы, в медленности, с какой он слазает с коня, в подозрительных, тихих движениях, с какими он делает несколько шагов по направлению к упавшему па колени, безмолвно застывшему народу, поводя направо и налево очами, столько художественной картинности, столько вкуса, столько выразительности, что эта сцена никогда не изгладится из памяти того, кто видел ее однажды.
Сила художественной выразительности не зависит от длительности во времени; она измеряется только глубиной, и чем больше эта глубина, тем острее впечатление, хотя бы видение искусства было по краткости своей подобно молнии. Я не знаю другого артиста, который был бы способен одной молниеносной вспышкой своей игры потрясти Зрителя в той же мере, как если бы развил перед ним целую драму. Этим даром владеет только Шаляпин. Он один обладает замечательной способностью сосредоточивать в одном моменте игры, часто безмолвном. только пластическом, всю силу своей творческой интуиции, доводя ее до высшего напряжения. Он точно весь загорается ярким светом, идущим изнутри, из глубины его духовного существа. Здесь мы имеем дело с крайне редким явлением перевоплощения актера в задуманный им образ. Многие отрицают возможность такого перевоплощения, но ничем иным нельзя объяснить силу впечатления, производимого игрою иного артиста, как именно тем, что в данное мгновение он вполне отрешается от своего “я” и силою своего рода самогипноза становится как бы совершенно реально Иоанном Грозным, Макбетом или Валленштейном. Отчетливое постижение духа отдаленной эпохи, отделенной от нас столетиями, нами. людьми совершенно другого облика, других чувств, другой культуры, уже составляет некую тайну, владеет которой могут лишь редкие натуры. отмеченные печатью специальной гениальности, направленной в сторону раскрытия особенностей духа прошлых времен. Шаляпин в величайшей степени одарен этого рода гениальностью, помогающей ему создавать, во всей их жизненности, образы исторического прошлого, какими бы грандиозными они ни были. Воссоздать на сцене личность, подобную Иоанну Грозному, сделав это так, чтобы поверили в его реальность, по силам лишь великому трагическому актеру. Еще более трудным является показать Грозного не в сложных перипетиях развивающейся драмы, а в тех немногих проблесках, в тех отрывочных мгновениях, что дает нам либретто оперы Римского-Корсакова “Псковитянка”, составленное по драме Мея, не отличающейся крупными художественными достоинствами. Но и тут Шаляпин достигает чрезвычайных результатов, дорисовывая и дополняя то, что лишь намечено, подразумевается, что скрывается где-то по ту сторону слов, недостаточно проникновенны. Как он этого достигает-это тайна гения, разоблачить которую невозможно, как не выразить словами, чем и как достиг Рафаэль высшего очарования живописи в Сикстинской Мадонне.
“ОЛОФЕРН” СЕРОВА
Меланхолическая, полная ленивой восточной неги, льется оркестровая мелодия, и в такт ей послушно изгибаются в пляске прекрасные танцовщицы гарема Олоферна, то вскидывая на воздух стройные тела, то в сладостной истоме припадая к земле. А он, их властелин, могучий вождь, непобедимый Олоферн, второй после Навуходоносора в царстве Ассирийском, он даже не смотрит на них. Вон там, в глубине, на изукрашенном ложе лежит Олоферн, простершись в полной неподвижности. Тяжелая дума овладела им… Пошевелился чуть заметно, бросил мимолетный, равнодушный взгляд, -“что там за мельканье?”-и снова отвернулся, снова неподвижен, тих, спокоен, но в этом обманчивом спокойствии, чувствуется, притаилась гроза… Сейчас грянет, сейчас разразится огнем и громом…
Прочь все вы с глаз моих!
Теперь мне не до ваших песен! ..
Медленно приподнимается с ложа своего Олоферн, медленно выпрямляется во весь свой могучий рост. Стремительно пустеет шатер, разбегаются все-танцовщицы, прислужники, воины, страшась своенравного гнева повелителя. Что за великолепный облик, какое царственное величие! Темнобронзового цвета лицо, резко изогнутый нос, сверкающие глаза и зубы, мощные, мускулистые руки, роскошно убранные волосы, тяжелой, черной, как смоль, волной упавшие назад и перевязанные спереди ассирийской повязкой, громадная борода, тщательнейше завитая и усыпанная золотыми блестками, археологически точный костюм, превосходно подобранный по тонам, -все, вместе взятое, сразу приковывает внимание, создавая впечатление таинственного видения. И как он красив весь, от головы до пят, как бесконечно прекрасно его лицо! На нашей сцене почему-то повелось изображать Олоферна каким-то лохматым чудищем. Конечно, Олоферн должен быть красив: ведь он аристократ, он, как говорит Библия, первый после Навуходоносора в Вавилонском царстве; он принадлежит к восточной расе, вообще красивой и еще более прекрасной в ту давнюю пору, когда люди, сильные духом и телом, блистали первозданной красотой, не отравленной ядами интеллекта. Вот он медленно сходит по ступеням ложа и, не спеша, каменными шагами начинает мерить шатер взад и вперед, изливая гнев свой на то, что приходится стоять и смотреть уже тридцать дней на жалкое иудейское гнездо, и кому же?.. Олоферну, ему, с полсвета собирающему дань, ему, перед кем во прахе повержены властители и боги, и непомерной гордостью звучит его голос, когда он повторяет: “Властители и боги у ног моих лежат”… И пока он расточает свой гнев в словах, полных суровой энергии, звучащих, как металл, пока неспешною походкою, точно царственный лев, он движется по своему шатру, образ Олоферна обрисовывается весь, до глубочайших тайников его души, и поистине непостижимыми кажутся те пути. те средства, помощью которых вызван перед нами этот грозный библейский призрак, эта тень из тьмы далеко ушедших веков, облеченная в плоть и кровь, проникнутая пафосом трагедии и воплощенная в форму, блистающую утонченной гармонией высокого художественного стиля.