Это были годы, принесшие много радостей русскому искусству, годы, когда прокладывались новые пути. Начался протест против всего казенного, признанного, скованного по рукам и по ногам тяжелыми цепями рутины. Ничего нет на свете страшнее рутины, потому что она, повергая человеческое общество в состояние покоя, останавливает всякое движение и препятствует молодым сокам вторгнуться туда, где уже запахло тлением. Господь говорит Мефистофелю в прологе к поэме Гете:

Слаб человек.

Он часто засыпает, стремясь к покою.

Потому дам беспокойного я спутника ему.

Это справедливо по отношению ко всем отраслям человеческой деятельности и в особенности по отношению к деятельности художественной. Здесь более, чем где либо. склонны опочить на лаврах, ибо, когда лавры добыты, событие это представляется венцом деятельности. Но внутренняя правда говорит, что не здесь венец и, если он уже нужен, то скорее из терний, чем из лавра. Возникает жгучее недовольство. Покой, сладкое ничегонеделание, повторение азов, зубрение трафаретов отметаются прочь. Безжалостно сжигают старых богов, которыми только что клялись и во всемогуществе которых вдруг разуверились. Воздвигают новые алтари и, принося обильные жертвы новым божествам, возвещают новую истину, рождающуюся прекрасной, подобно Венере из пены морской. Эти дни-дни глубокого счастья.

Аполлоновым знаком отмечены были эти годы. В Петербурге назревал “Мир Искусства”. Еще не выходили к народу на площадь, но где - то в тишине молились и готовились. В Москве, под сенью Общества искусства и литературы, уже колдовал Станиславский, окружив себя сонмом таких же, как он, неистовых иерофантов. И Савва Иванович Мамонтов, первой гильдии купец, забыв о храме Меркурия, вдруг стал перед жертвенником Аполлона и совершил возлияние. Сказал: “Хочу и будет”, -и открыл оперный театр. Но какой театр? Частные оперы бывали и до Мамонтова, образчик такой оперы мы видели в Панаевском театре. Нет, Мамонтову пришла фaнтaзия завести художественную оперу. Рядом зычными голосами распевали в Большом театре. Хвалились, что могут перекричать большой колокол Ивана Великого. “А наш-то Хохлов кабак дернет”, гордились москвичи… Предоставляя казенной опере “дергать” и “двигать”, кто во что горазд, Мамонтов решил придать своим спектаклям художественное единство, влить совершенно новую струю в дело оперных постановок. Было бы большой ошибкой думать, что он тут являлся, главным образом финансовым вдохновителем. О, вовсе нет. Если бы было так, весьма возможно, что никакого художественного предприятия и не получилось бы.

Деньги сами по себе ничего не в силах создать, он могут поддерживать творчество, помочь ему облечься в плоть и кровь, но и только. И в данном случае не в них была сила. Она всецело заключалась в самом С. И. Мамонтове, в его необычайно разносторонне одаренной личности, в его тонком художествен ном вкусе, в его дар угадывать чужие способности и направлять их на соответствующую дорогу, наконец, в его специальном образовании.

Вряд ли многим известен тот факт, что С. И. Мамонтов сам готовился к оперной карьере. Обладая прекрасным голосом, басом, он в молодые годы мечтал о сцене, мечтал уйти в тот заманчивый мир, где человек переживает, наряду с горестными минутами, мгновения такого экстаза, за который можно отдать полжизни. В этом захватываяющем стремлении Мамонтов провел годы в Италии, обучаясь пению у лучших миланских профессоров, и, закончив свое музыкальное образование, уже готовился заключить контракт с одним итальянским импресарио, как внезапно его вызвали в Москву, а здесь обстоятельства сложились так, что стать оперным певцом ему не пришлось. Но душа артиста осталась в нем. Впоследствии Мамонтов занялся скульптурой и достиг здесь больших результатов, увлекся майоликой и в этой области прикладного искусства достиг результатов уже прямо поразительных. Его Абрамцевская мастерская знаменита на всю Россию.

Оперное предприятие, доставившее славу С. И. Мамонтову, не явилось для него первою пробою сил на поприще антрепризы. Еще гораздо раньше ему приходилось близко соприкасаться с оперным делом. Знаменательным фактом его прежней деятельности является постановка “Снегурочки” Римского-Корсакова по рисункам Виктора Васнецова, 8 октября 1885 года, в частной опере. Эта постановка, имевшая громадное значение, как первый толчок к развитию декоративной живописи на совершенно новых началах, наглядно характеризует” художественные вкусы, заботы, стремления С. И. Мамонтова. Живописцы были всегда желанными гостями в его доме, и, когда он еще не мечтал ни о каком широком оперном предприятии, там, в интимной обстановке, ставились спектакли, облекавшиеся в роскошную красочную одежду такими художниками, как Поленов и Серов. Затем С. И. Мамонтов страстно у влекся итальянским искусством. принимал близкое участие в московских антрепризах, имевших целью знакомить Белокаменную со всеми гремевшими в то время знаменитостями, представителями итальянского bel canto, причем и тут не ограничивался, конечно, ролью финансового гения, но вкладывал в дело всю свою душу. Занятый в то же время разнообразными коммерческими предприятиями, он порою совершенно отходил от любимого искусства, и как раз в тот год, когда Шаляпин пел на Мариинской сцене, С. И. Мамонтов не участвовал ни в какой антрепризе. Но вскоре произошло событие, имевшее неисчислимые последствия.

В сезон 1895-96 гг., когда Шаляпин прозябал на Мариинской сцене, в том же Панаевском театре, который за год перед тем был свидетелем шумного успеха молодого певца, подвизалось русское оперное товарищество, под управлением И. Я. Соколова, известного в провинции баритона. Дело это ничем не отличалось от всех предшествовавших: никаких художественных заданий оно себе не ставило, новых горизонтов открывать не собиралось, по той простой причине, что не было денег. Репертуар был пестрый, бессистемный, да и не мог быть иным, потому что та или иная опера ставилась не из высоких соображений искусства, а просто для сборов. Сборы же были хронически плохи, и естественно, что именно на эту сторону предприятия было устремлено все внимание товарищества. Между тем, труппа сама по себе была недурна; в ее состав входили артисты, которые впоследствии приобрели громкую известность, как, например, сопрано Забела и тенор СекарРожанский. Главным капельмейстером состоял Зеленый. Но обстановка спектаклей была невозможная. Ясно помню “Бал-маскарад” Верди, где мне пришлось впервые услыхать Секар-Рожанского, певшего Ричарда, и Забелу, с огромным успехом исполнявшую арию пажа в последнем действии. Очень недурно пели руководитель товарищества И. Я. Соколов-партию Ренато и г-жа Нума-партию Амелии. Ансамбль, таким образом, в чисто вокальном отношении был весьма стройный. Но декоративный фон, состоявшей из каких-то серо-зеленых тряпок, не поддается описанию. Ни о какой художественной правдивости в области драматической игры также не могло быть и речи.

И вот в этот дремучий лес архаического оперного представления внезапно пришел Савва Иванович Мамонтов, пришел точно добрый гений, несущий свет. Случилось это в конце ноября 1895 года. На одном из собраний товарищества С. И. Мамонтов сделал предложение поставить оперу Гумпердинка “Гензель и Гретель”, которую он только что слышал в Германии, причем руководить постановкой должен был он лично, он же принимал на себя и все расходы. На следующем собрании товарищества это предложение подверглось обсуждению и, конечно, было принято, как безусловно выгодное. Приступили к репетициям новой оперы под непосредственным руководством С. И. Мамонтова, который входил во все подробности постановки, учил артистов играть, возмущался теми рутинными приемами, которые усваиваются певцами еще на консерваторской скамье, старался выявить ту детскую непосредственность, какою проникнута опера Гумпердинка.

Постановка была намечена с неслыханной для частной оперы роскошью и художественным размахом. Декорации писал Константин Коровин, но, не докончив их, внезапно заболел и уехал в Москву. На смену ему в один прекрасный день явился на репетицию дотоле никому неизвестный молодой человек, который начал с того, что рассыпался в похвалах Н. И. Забела за отличное исполнение ею роли Гретель. Незнакомец этот оказался Михаилом Александровичем Врубелем, и столь восхитившая его своим артистическим исполнением Н. И. Забела вскоре после того стала его женой. Врубель докончил работу Коровина, именно он написал группу ангелов, являющихся во сне Гензелю и Гретель. Таким образом это эпизодическое участие в постановке “Гензеля и Гретель” можно считать первым опытом знаменитого художника в области театральной живописи.