вообще остаться безмолвным. Нет, в этот миг Иван Моисеевич был просто невменяем, а это обычно не сулило ничего хорошего. Уж кто-кто, а родные об этом кое-что знали.

Пссле первого потока свирепых фраз по поводу перестройки, а заодно и в адрес правительства, жена Ивана Моисеевича спряталась в ванной, а после второй его тирады и теща заперлась в туалете. Но, как говорится, ничто в мире не вечно, и даже Иван Мсисеевич, наконец пришел в чувство, а придя в чувство, как водится, успокоися. Успокоившись, Иван Моисеевич хмуро взглянул по сторонам. Осмотревшись и, по-видимому, о чем -то заодно и поразмыслив, Иван Моисеевич как-то поежился . Да, натворил он дел. Хорошо еще; что теперь не те времена, а то быть бы ему уже завтра в какой-нибудь кутузке или того хуже. Надо бы покурить, решил он, а заодно во время перекура все и обдумать.. Как говорится, чем черт не шутит. Курил Иван Моисеевич в этот раз на редкость долго, сильно старался. Не хотелось ему, персональному пенсионеру, ударить в грязь лицом. Но как ни старался Иван Моисеевич, а придумать что-то дельное так и не сумел. Расстроился Иван Моисеевич; да делать нечего. Без совета пожалуй ему не справиться. Но к кому обратиться за ним . К теще? Нет, та не поможет. Теща, на то и теща, чтобы только вред наносить. К жене? Тоже нельзя. Жена, хоть и жена, но ведь она тещина дочь. Так что, одним словом,

положение безвыходное, хоть волком вой. И тут

Ивана Моисеевича словно осенило, а если зайти к

соседу? Тот хотя и гад, но человек не глупый, да

и хитрый, пожалуй. Такой может и посоветует что.

Только как к нему подступиться? Не скажешь же

ему, выручай, мол. Не поможет, и ведь из гадости

своей, чего доброго, еще и навредит. А подступиться надо,

не пропадать же ему, Ивану Моисеевичу, пенсионеру всесоюзного значения. И Иван Моисеевич открывает бар, со вздохом берет бутылку армянского коньяка и, надев шляпу, выходит на лестницу, и звонит в дверь квартиры напротив. На звонок открыаает усатый парень, лет тридцати.

- О, кого я вижу, Иван Моисеевич, – весело басит парень, – заходи, гостем будешь.

- Привет, сосед, – говорит Иван Моисеевич и, передавая бутылку парню, проходит в квартиру.

- Ух ты, армянский, – еще гуще басит сосед, теперь в его голосе к веселым прибавляются и теплые нотки. – Ну, ты человек, Иван Моисеевич! – Парень восторженно похлопывает Ивана Моисеевича по плечу.

- Скажешь тоже, – отшучивается Иван Моисеевич, проходя уже в комнату. Поначалу пили молча. Иван Моисеевич обдумывал как бы ему начать, а сосед просто не хотел начинать первым. Наконец, Иван Моисеевич решился. Время поджимало, да и бутылка пустела что-то подозрительно быстро, а ведь пришел он сюда отнюдь не пить.

- 3наешь, – начал Иван Моисеевич, – я вчера разговаривал с одним армянином, похоже из бывших боевиков. Так вот, он сказал, что все беды в нынешней перестройке происходят только по вине евреев. – При последнем слове Иван Моисеевич поднял глаза и проницательно взглянул на соседа. Тот в это время опрокидывал очередную стопку. Но сосед и ухом не повел. – А ты как думаешь? – несколько задетый равнодушием соседа продолжил Иван Моисеевич.

- А мне-то что, – сосед, казалось, был не расположен беседовать.

«Вот сука, – пронеслось в голове Ивана Моисеевича, – разговаривать не хочет, а пить зa мой счет не отказывается. Хоть бы поперхнулся что ли.» Но вслух, однако, сказал миролюбиво, хотя и настойчиво: «Нет, ты все же ответь, кто по-твоему виноват: евреи или все-таки правительство?»

- Кто-кто, заладил одно, словно попугай, рявкнул сосед, – а ежели никто не виноват.

-Нет, так не бывает, – не унимался Иван Моисеевич.

- Ну, ладно, черт с тобой, – сдался сосед, – я думаю, что во всем виноваты евреи.

- А правительство? – поспешил вставить неугомонный Иван Моисеевич, и при этих словах глаза его подозрительно забегали.

- А правительство само собой, ведь в нем сплошь и рядом одни евреи. Говорят, что и сам тоже их человек.

- Ну, это, брат, ты загнул. Евреи, они, конечно, молодцы, но что бы заправлять всем, нет, это уж слишком!

- Слишком, слишком, – разозлился сосед, – много ты в этом понимаешь. Я тебе откровенно скажу, хоть ты и пенсионер всесоюзного значения, короче говоря, уважаемый человек, но в политике ты ни хрена не смыслишь, уж поверь мне. Да и вообще, что ты так за евреев заступаешься? Ты то сам, кажись, русский. Что тебе евреи? Пекся бы лучше о своих, ведь хуже русских никто не живет.

- Э, – Иван Моисеевич аж заерзал на стуле, – русский-то я, русский, но и евреи тоже люди. А Господь что говорил? Господь говорил, что человек человеку товарищ и брат. Вот так-то парень.

- Говоришь, товарищ и брат, что-то ты темнишь Иван Моисеевич. Признавайся лучше, на Израиль работаешь или на кого-то еще?

- Ну, ты и шутник, давай-ка лучше выпьем еще по одной. Кажись, в бутылке ровно на заход осталось.

- Ты мне зубы не заговаривай, не на того напал. Я хоть и выпил, но, не в пример тебе, покамест, все соображаю. Да и дело свое я туго знаю. Вот доложу куда следует, будешь знать. Думает, если он уважаемый – человек, то ему все дозволено. Нет, шалишь, никому не позволим, никому. – На

последнем слоге сосед одобрительно икнул и уставился на Ивана Моисеевича налитыми кровью глазами.

Видя такую картину и поняв, что дело может принять совершенно неожиданный оборот, Иван Моисеевич не на шутку разволновался, а может даже малость и испугался. И все же не привык он отступать перед трудностями, и поэтому, яростно перекрестившись в глубине души, как водится, на счастье, Иван Моисеевич сам смело бросился в атаку.

- Доложишь, говоришь, изверг. Врешь, не доложишь, кишка тонка, а вот я-то непременно доложу, все доложу, как есть. Как ты, молодой да дюжий, меня, старого да немощного, коньяком поил, спаивал, значит. Да речами провокационного характера смущал, вербовал, значит. И фамилия твоя совсем не Федькин, а скажем Федькинштейн.

- Ты чего мелешь то! – теперь уже и сосед не на шутку испугался, – я хоть, скажем, и не совсем Федькин, может даже и Федькинштейн, но я никакой не шпион, я обыкновенный советский гражданин.

- А это мы предоставим выяснить следователю, уже совсем нагло перебил его Иван Моисеевич. Бедный сосед, на нем в этот миг и лица-то не было.

- Слушай, Иван Моисеевич, может договоримся? -тон соседа из рычащего стал почти скулящим.

- А что мне с тобой договариваться? – совсем расхрабрился Иван Моисеевич, – не мне ведь решать, мне-то что. – И Иван Моисеевич решительно направился к вкодной двери. Сосед, заискивающе подпрыгивая, засеменил за ним, но Иван Моисеевич тверд был в своих убеждениях и не обращал на соседа никакого внимания. Схватившись за дверную ручку, Иван Моисеевич победоносно взглянул назад, стремясь даже этим прощальным взглядом утвердиться над соседом. И тут вдруг случилось то, чего Иван Моисеевич хотя и ожидал и боялся, но в неизбежность чего ему так не котелось верить.

Короче, сосед, не выдержав нахлынувших на него переживаний, подскочил к Ивану Моисеевичу и, оторвав его от двери, прижал всей тяжестью своего «могучего» корпуса к стене.

- Ах, ты, стручок, – забрызгал он слюной на лысину Ивана Моисеевича, – никуда ты не пойдешь. Отсюда тебя могут только вынести, да и то лишь вперед ногами. – При этих словах сосед снова значительно тряхнул Ивана Моисеевича. От этой встряски в груди Ивана Моисеевича что-то прямо-таки оборвалось.

- Пусти, не то точно угробишь, – взмолился Иван Моисеевич. – Я хоть и старый, но жить еще хочу.

- Вот и живи себе на здоровье, да за одно и другим жить не мешай, – ухватился сосед за дельную мысль Ивана Моисеевича.

- И все-таки, я подумаю, – заартачился было Иван Моисеевич. Он был хоть и добрый, но чертовски упрямый старикашка.

- Я те подумаю, – и сосед еще раз тряхнул Ивана Моисеевича, в груди которого снова что-то оборвалось. И снова он взмолился: «Пусти.» Но сосед и не думал уступать.

- Ежели свое обвинение обратно возьмешь, то пущу, – не унимался он, – ежели нет, то смотри. И он хотел было вновь тряхнуть Ивана Моисеевича, чтобы тот побыстрее думал, но тот и сам уже понял, что лучше покориться и быть живым, чем пасть в угоду упрямству, пусть даже и геройской смертью.