Нет, нет, нет!… Глупости все это!

Ну что, дедушка Фрейд, ты доволен?

Пятилетняя Лида не верит в непоправимость случившегося пятьдесят пять лет назад. Уже одиннадцать пожизненных сроков она отбыла в светлой «одиночке», но все еще не верит. Лишь по ночам, когда разум засыпает, на одно мгновение приходит… не мысль, не воспоминание, а отчетливое ощущение, как железные колеса кромсают ее общее с Шуркой тело. Тогда Лида бежит и прячется под стол, а люди, живущие по соседству с бренной Лидиной оболочкой, корчатся от расползающейся жути, впадают в депрессии, режут вены, неосознанно умножая зло.

Показать бы все это строгой Клавдии Ивановне — какие еще тюремные сроки назначит она давней «преступнице»?

Игнат отложил книгу, подтянул к кровати кресло-каталку. Надо бы как-то пересесть и съездить в туалет.

Пересесть не удавалось, коляска норовила отъехать в сторону, а то и вовсе перевернуться.

— Вам помочь?

Поднял взгляд. Так и есть, рядом стоит Лидия Андреевна.

— Если не трудно, придержите немного коляску, чтобы она не отъезжала.

Ухватился руками за поручни — оп! — перекинул тело на коляску. Теперь развернуться — и все в полном порядке.

— Зачем вы так! Я бы позвала кого-нибудь, перенесли бы вас.

— Ничего, силушка в руках покуда есть!

Мне мама в детстве выколола глазки, Чтоб я в шкафу варенье не нашел. Я не смотрю кино, я не читаю сказки, Зато я нюхаю и слышу хорошо!

Бисмарк сказал, что из каждого свинства можно извлечь ломтик ветчины. Даже из отсутствия ног.

— Вас куда отвезти?

— Собственно говоря, никуда. Просто в постели лежать — сил больше нет. Надоело, хуже горькой редьки.

— Это вас в Афганистане покалечило?

— Нет, — честно ответил Игнат. — Авария. Но все равно больно. Ноги Игнат потерял в экспедиции. Это надо было суметь — заехать в края, где, кроме их «Урала», на сто километров ни единой машины, и попасть под собственный «Урал»! Они только приехали и разбивали лагерь, на ощупь, почти в полной темноте. Водитель решил передвинуть машину, чтобы фарами подсвечивать работающим и, не заметив, наехал на Игната. Наехал на скорости три километра в час. Запомнился толчок и неспешно наваливающаяся на ноги тяжесть. Боли не было, боль появилась потом, когда Игната все на том же «Урале» везли в больницу. Боялся остаться на всю жизнь хромым, а оказался вовсе без ног. До сих пор его бросает в дрожь, когда он слышит безнадежный диагноз: «синдром раздавливания».

— Знаете, — сказала Лидия Андреевна, — вы очень напоминаете моего брата. У меня брат был, старший, он умер уже давно, так вы на него похожи.

Игнат молча кивал, вздыхал сочувственно. В таких случаях слова не нужны.

— Вы тут тоже обследуетесь?

— Вообще-то, я здесь работал еще вчера. В центре психокоррекции. Но теперь нас закрывают, помещение вон опечатали, даже протезы не позволили взять. Вот и лежу без ног, не то пациент, не то сотрудник, не то подследственный.

— Да что ж они, звери? Протезы-то за что отняли?

— Работа такая. А протезы вернут, зачем они им?

— И куда вы теперь?

— Не знаю. Пристроюсь где-нибудь через общество инвалидов. Они еще долго говорили о всяких незначащих вещах, потом Лидии Андреевне принесли выписку, и она уехала, оставив Игнату на прощание большое яблоко.

Вечером приехал следователь, а вместе с ним руководитель центра профессор Гущин. Опечатанное помещение открыли, Игнат на своей коляске въехал туда сразу за Гущиным. Хмурый следователь вручил ему протезы, которые так и лежали на топчане, где оставил их хозяин.

— Вам извиниться передо мной не хочется? — спросил Игнат.

— Если честно, то совершенно не хочется. Не знаю, как вы добились, что единственный неоспоримый свидетель… да какой свидетель — пострадавший! — забрал назад свое заявление и теперь отказывается от собственных показаний. Но вы-то знаете, что преступление имело место! И будьте уверены, рано или поздно я вас поймаю!

— Понятно. Пэрэат мундус, фиат юстициа.

— Что?

— Это по-латыни. Я думал латыни учат не только медиков, но и юристов. Фраза по вашей части: «Погибни мир, но свершись правосудие». Так вот, я не юрист, я врач. На юстицию мне плевать, а миру погибнуть я не дам. Работа у меня такая — людей спасать.

Они расстались недовольные друг другом.

Гущин нервно ходил по лаборатории, бесцельно щелкая тумблерами обесточенных приборов.

— Вот какие дела, Игнат Кузьмич. Пронесло нас, можно сказать, по самой кромочке. Придется хотя бы на некоторое время несанкционированные корректировки оставить. Я все понимаю: и что такие люди всего опаснее для окружающих, и случаи их самые интересные, но видите, что творится. Пересажают нас всех, кому от этого хорошо будет?

— А вы знаете что сделайте? — предложил Игнат. — Издайте приказ, запрещающий сотрудникам нарушать закон о неприкосновенности личной жизни. И если что, и вы, и весь центр окажетесь ни при чем.

— Вы думаете, у меня такого приказа не издано? Я его еще год назад подписал. У меня за вас душа болит. Посадят в тюрьму, что тогда?

— А тогда ничего, — Игнат придвинул протезы и начал прилаживать их к культяпкам ног. — Я и без того всю жизнь в тюрьме, в одиночной камере. Санкционированные исследования, как прогулка по тюремному двору, а там — настоящее. Ну, вроде как сбежал я из своей «одиночки». А что закон нарушен, так побег из тюрьмы — всегда противозаконен. Так что не переживайте за меня.

— Легко сказать… меня же совесть заест, самому после такого психокорректировка потребуется. Впрочем, об этом мы потом побеседуем, а сейчас идите домой, отдыхайте после нервотрепки…

— Погодите! — возмутился Игнат. — У меня вчера был выходной, вот я и провалялся весь день на койке, на неделю вперед выспался. А сегодня у меня дежурство.

Он мог бы сказать, что ему нечего делать в замусоренной холостяцкой берлоге, которая называется его квартирой, куда не заглядывает солнце и где никогда не пахнет картофельным супом, но Гущин все понял и без объяснений.

— Хорошо, — сказал он, — оставайтесь. Но случай вам сегодня достанется простой и совершенно легальный. Можно сказать, прогуляетесь по тюремному дворику.

Подвал или катакомбы, серая мгла, под ногами хрусткая пыль, с низкого потолка свисают лохмотья паутины. Очень много паутины, по всему видать, пациент страдает арахнофобией. Случай простой, достаточно показать пациенту, что жуткий паук уязвим, с ним можно биться и в конце концов расправиться, и кошмары больше не вернутся. Хотя паук может — и даже должен! — быть ядовит. Так что чепчиками его не закидаешь, и шапки в воздух бросать рано.

— Меня подожди!

Игнат обернулся и увидал Лиду. Девочка подбежала и остановилась рядом с Игнатом, запыхавшись и часто шмыгая носом. В руке была знакомая деревянная сабля.

— Думал, я тебя не найду, да?

— Зачем ты здесь? Тут опасно. Я сейчас на работе, а потом приду к тебе.

— Я с тобой, — твердо заявила Лида. Она оглядела темный подвал и добавила: — Ничего себе работа! Тут знаешь, сколько мыть нужно, пока чисто станет? Вот погоди, я ведро принесу и половую тряпку. Думаешь, я пол мыть не умею? А паутину веником обмету.

— Тихо! — шикнул Игнат, вскинув самострел.

Прямо перед ними стена взбугрилась воспаленным фурункулом, и оттуда полез огромный, Игнату по плечо, паук. Тварь замерла, выбирая добычу, и, как обычно, мгновение безудержного страха растянулось, заливая душу липким холодом. Немногие бойцы способны противостоять первобытному ужасу. И если хоть тень сомнения окажется в душе, победа будет за монстром.

Игнат навел самострел, но прежде чем серебряная игла сорвалась в полет, между охотником и зверем возникла Лида.

— Не тронь Шурку! — крикнула она и ткнула деревянной саблей, распоров паучье брюхо.

Как и раньше, они пришли ночью, когда я спал. Двое. Почему-то. Я ведь никогда не сопротивлялся. И начинал ждать их задолго до срока. Машина, как обычно, поджидала внизу. Один из двоих сел за руль, и фигура его сразу же стала казаться какой-то расплывчатой. Город потек мимо. Проспект. Кольцо. С детства знакомые места, хотя и успевшие немало преобразиться. Повернули на запад. Второй сидит рядом с водителем, сзади я один. Никто не боится, что я вдруг захочу сбежать. Да это и не нужно. В любой миг достаточно мне сказать «нет!», и машина остановится. Если попросить: «Отвезите меня назад, домой» — отвезут. Без слов. Но я ничего не скажу, не попрошу. Потому что знаю: больше они не приедут никогда. И я больше никогда не…