5

К вечеру обычно чувствую сильнейшую усталость.

Надо протрястись двадцать километров в санках по тундре, чтобы по достоинству оценить такие завоевания материальной культуры, как огонь костра и кров над головой.

Рискуя заслужить упреки молодых читателей, признаюсь: каждый путешественник, если он деловой человек, а не авантюрист, стремится путешествовать без приключений.

Ночевка на снегу всегда хуже, чем в доме. Вездеход куда удобнее оленьей или собачьей упряжки. Романтика нарт— говорю это с полным знанием дела — ощущается только первые полчаса или час. Потом начинает болеть поясница.

Но вот привал! Вокруг чернеют чумы, торчмя поднимаются в небо сиреневые дымы костров. Тут же, поближе к людям, грудятся олени, разгребая копытами снег и добывая из-под него ягель. А между стадами и тундрой медленно разъезжают на санках часовые, держа ружья на коленях и длинный хорей под мышкой.

Наспех проглотив ужин, забираюсь в спальный мешок, сворачиваясь калачиком, закрываю глаза. Но сон недолог. Будит лай собак, суматоха, выстрелы. Ночи не проходит без тревоги.

Все время незримо следуют за кочевьем голодные волчьи стаи. Ночью они выходят из-за холмов и обкладывают лагерь.

Если стая кидается к стаду, часовой гонит наперерез ей своих оленей.

Но вот минула беспокойная ночь в тундре. Протяжный громкий крик будит меня: то Бульчу собирает оленей.

Спальный мешок кажется особенно уютным на рассвете. Преодолевая дремоту, вылезаю из мешка, быстро одеваюсь и выбегаю наружу. Умываться в тундре приходится сухим, колючим снегом. Растапливать его можно лишь для приготовления чая и пищи,— топлива у нас в обрез.

Олени стоят полукругом перед чумом и смотрят на меня кроткими умными глазами.

Утро очень холодное. Подобно зябнущим птицам олени поджимают то одну, то другую ногу. Некоторые из них зевают. Один из оленей задирает заднюю ногу и чешет у себя за ухом, совсем по-собачьи, потом копытом сбрасывает с носа ледышки,— ноздри обмерзли, трудно дышать. Раздается оглушительное чихание. Лежавший в стороне олень, испугавшись, поспешно встает; при этом он сгибает спину, словно кошка.

Удивительные животные! В них есть нечто от собаки, от кошки, даже от птицы и, как ни странно, меньше всего от лошади, хотя на огромных пространствах земного шара олень заменяет человеку лошадь.

Савчук окликает меня. Нужно помочь ему отсыпать соли из пакета. (Сегодня его очередь готовить завтрак.) Я развязываю рюкзак, где храним продукты, и держу за края, пока Савчук погружает туда столовую ложку.

Мы и не заметили, как один из оленей, наиболее предприимчивый, просунул голову в чум, надеясь на утреннее угощение. Едва этнограф вынимает ложку с солью из рюкзака, как из-за моего плеча выдвигается простодушная серая морда. Гам! Короткое удовлетворенное причмокивание, и ложка вылизана досуха.

Северные олени до страсти любят соль. Видимо, в том «меню», которое может им предложить тундра, не хватает соли. Солью приманивают оленей, если они разбегутся.

Выпроводив непрошеного сотрапезника, мы садимся завтракать.

Костер, над которым висит чайник, разделяет нас. Аппетитно шипит сало на сковородке. Я испытываю такое удовольствие от еды, какого никогда не испытывал в самых первоклассных ресторанах.

Лицо Савчука, обветренное, озабоченное, плавает над очагом в завитках дыма. Он священнодействует, заваривая чай.

Утреннюю трапезу с нами разделяет Бульчу.

Он держится очень гордо в связи с новой, ответственной должностью проводника, разговаривает с многочисленными зятьями и племянниками снисходительно, сквозь зубы и даже по будням носит свои праздничные снеговые очки. Они довольно оригинальны, имеют вид серебряной полумаски.

Это два расплющенных царских рубля. На одной стороне распластался двуглавый орел в короне. Под ним дата— «1911 год». На другой стороне кокетливо показывает свой профиль Николай II.

— В старое время за это бы в кутузку,— сказал Савчук, увидев снеговые очки нашего проводника, и провел пальцем по тонкой прорези, которая тянулась через царское лицо от носа до уха.— Оскорбление помазанника божия!

Бульчу, отдуваясь, невозмутимо прихлебывал сладкий чай.

Читатель увидит в дальнейшем, как важно было бы для нас еще в тундре обратить самое пристальное и серьезное внимание на очки Бульчу. Но, к сожалению, мы не сделали этого.

Впрочем, так бывает всегда: то, что привычно, что близко лежит, остается незамеченным до поры до времени.

Вдобавок наше с Савчуком воображение день ото дня подогревали, подхлестывали миражи…

6

Чем дольше находился я в таймырской тундре, тем больше убеждался в том, что все здесь благоприятствует созданию сказок.

Ум нганасана как нельзя лучше подготовлен к восприятию чудесного, необычного, сказочного. Достаточно оглянуться вокруг, чтобы убедиться в этом.

Тундра — это страна волшебных превращений, край миражей. Солнце, ветер, туман сообща создают движущиеся волшебные картины, словно бы воздух между небом и землей — не воздух вовсе, а туго натянутый экран.

Зрению в тундре доверять нельзя.

Все время дрожит впереди струящееся, искрящееся марево. Очертания предметов меняются в нем: то сплющиваются, то вытягиваются, то принимаются мерцать до боли в глазах, то как бы отрываются от снежной поверхности и парят над нею.

Однажды меня удивили небольшие облачка с радужным отливом, медленно двигавшиеся над тундрой, буквально волочившиеся по снегу.

— Олени,— коротко пояснил Бульчу, случившийся поблизости. Он стал отсчитывать, взмахивая желтым от табака пальцем: — Олени Мантуганы! Олени Камсэ! А вот за холмом — видишь? — мои олени!

Но я не видел никаких оленей.

Бульчу повел нас к одному из облачков. Когда подошли к нему вплотную, старый охотник издал губами чмокающий звук.

Тотчас же облачко отозвалось протяжным хорканьем. Так на призыв хозяина откликался его любимый ездовой олень.

Мы следом за Бульчу вступили в пределы туманного облака, прошли несколько шагов, сами окутались мглой и только тогда увидели силуэты оленей.

— Да-а, надышали!..— произнес Савчук, озираясь.

В этом «надышали», по-видимому, и была разгадка необычного явления.

Я вспомнил, что за бегущим по тундре оленем тянется нечто вроде пестрого кисейного шарфа — след от его дыхания.

Когда же собралось в кучу несколько десятков оленей, эффект, конечно, стал еще более разительным.

Нс< одном привале «морозный морок» чуть было не сыграл со мной и Савчуком опасную шутку,— совсем было закружил и повел в глубь тундры, в сторону от лагеря, да выручил мой маленький компас, с которым не расстаюсь никогда.

Произошло это так.

Нас с Савчуком заинтересовал мышкующий песец. Зверек бесшумно крался по снегу, опустив голову, напряженно вытянув хвост, чуя где-то поблизости лемминга — песцовую мышь.

В отличие от его ближайшей родственницы, лисы, у песца округленные ушки, и ростом он поменьше. Личность эта, к слову сказать, наглая и вероломная. В свое время песцы доставили немало неприятностей экспедиции Беринга.

Бывает, что они нападают даже на своих товарищей, попавших в капкан, и поедают их.

Зайдя так, чтобы ветер дул нам навстречу, мы неторопливо двигались за мышкующим песцом. Снежный наст, укатанный ветром, схваченный морозом, был прочен и держал без лыж.

Вдруг что-то изменилось в освещении. Луч солнца скользнул между тучами, и слепящий отблеск преградил нам путь. Открыли глаза — песец исчез. Наверное, убежал. А может быть, просто припал к снегу и слился с белым фоном.

— Назад пойдем? — спросил я и оглянулся. Чумов в тундре не было.— А где же стоянка?

— Да, странно. Холм на месте, чумов нет.

— Какой холм?

— Неподалеку от стоянки. Я приметил, когда уходил.

Но и холма не было на месте. Он очень медленно перемещался в сторону, как бы плыл по воздуху.