Но этнограф тотчас же вынырнул из завихрений пены и уцепился за камень.

На островок он ухитрился вскарабкаться без нашей помощи. Он поднимался по нему медленно, цепляясь пальцами за каждый выступ, то и дело обрываясь и соскальзывая в воду. Наконец прочно утвердился на камне рялом с плавником.

Несколько минут он отдыхал. Потом, успокоительно помахав нам рукой, нагнулся над стволом.

Он возился с ним очень долго. За брызгами пены не видно было, что делает Савчук, но мы знали, что он пытается приоткрыть тайник и извлечь оттуда письмо, если оно еще сохранилось.

Работать приходилось с величайшей осторожностью, чтобы не повредить драгоценный манускрипт.

Савчук каждую минуту мог снова сорваться в воду: он сидел, как птица на насесте, на скользком камне, беспрестанно обдаваемом холодными брызгами.

Наверное, пальцы этнографа окоченели — иногда он прерывал работу и, стараясь согреть руки, закладывал их под мышки.

Наблюдая за неуклюжей фигурой, которая то появлялась, то исчезала за взлетающим над порогами каскадом брызг, я мысленно стыдил себя за то, что был несправедлив к Савчуку в Москве. Ведь я считал его сиднем, архивной крысой, кабинетным ученым. Вот он, «кабинетный ученый», работает, как грузчик, как водолаз, в кровь обдирая руки о камни, ежеминутно рискуя жизнью!

Да, нелегко ему доставался каждый новый добытый для науки факт…

Так прошло, наверное, не менее двадцати минут (некогда было взглянуть на часы). Но вот Савчук поднялся во весь рост и, приложив руки рупором ко рту, что-то прокричал нам.

Трудно было разобрать слова за шумом воды.

— Пустышка? Нет письма? Размокло письмо? — наперебой переспрашивали мы.

После неоднократных повторений нам удалось понять Савчука. Оказалось, что он не решается открыть дверцу в стволе. Она наполовину затоплена. Если открыть ее, вода может проникнуть внутрь тайника и повредить письмо. Савчук предлагал вытащить плавник на берег.

К счастью, ствол, застрявший между камнями, сидел не очень крепко. Вскоре Савчуку удалось высвободить его из каменного капкана, и мы со всеми предосторожностями подтащили к берегу свою драгоценную находку.

4

Никто не смотрел на меченый плавник, хотя из-за него была поднята эта рискованная возня. Мы стояли подле Савчука, который лежал на песке, ловя воздух широко разинутым ртом. Он перехватил мой встревоженный взгляд и попытался улыбнуться.

— Отяжелел… Брюхо отрастил…— сказал он, переводя дух после каждого слова.— Засиделся… в архивах…

— Будто оправдывается! — сердито закричала Лиза, дрожащими пальцами расстегивая его мокрую куртку.

Постепенно она приходила в себя после пережитого волнения. Об этом можно было догадаться по тому, как Лиза принялась командовать:

— Володя, раздевайтесь! Я ухожу, буду готовить чай! Бульчу, вот спирт! Хорошенько разотрите Владимира Осиповича! Насухо, насухо, чтобы кожа покраснела! И переодеться во все сухое!.. А ты чего стоишь? — накинулась она на меня.— Собирай тальник, разжигай костер… Или нет, подожди! Я сама разожгу костер. Помоги Бульчу. Растирайте Савчука в четыре руки!

Пока мы энергично «в четыре руки» растирали Савчука, он, мешая нам, тянулся к лежавшему рядом меченому плавнику, как ребенок, которому не дают новую, только что привезенную из магазина игрушку.

Но Лиза была неумолима. Только после того как Савчука вытерли, переодели во все сухое и напоили горячим чаем, она разрешила ему заняться плавником.

С коротким стуком, похожим на выстрел, отскочила дверца, закрывавшая тайник в стволе.

Округлыми уверенными движениями Савчук вынимал мох из отверстия в стволе. По временам он останавливался, осторожно ощупывал содержимое ствола и продолжал свою работу. Лиза, стоявшая рядом на коленях, прерывисто и быстро дышала. Ей, видно, хотелось поторопить его, но она не осмеливалась этого сделать.

И вот, наконец, из ствола были извлечены четырехугольники бересты, заботливо переложенные мхом. Они были почти сухими.

— Странно…— сказал я разочарованно.— Я помню почерк Петра Ариановича. Он писал угловато, размашисто. А здесь, глядите-ка, буковки лепятся одна к другой. Какая-то старомодная вязь!

— Ну, это понятно: он экономил место, старался уместить на нем больше текста.

Но это соображение показалось мне недостаточно убедительным. Так хотелось снова увидеть знакомый, привычный почерк Петра Ариановича!.. Ведь первое письмо (вернее, то, что осталось от него) было обезличено, представляло собой всего лишь копию, отпечатанную на пишущей машинке.

Впрочем, некогда было раздумывать над этим.

— Есть дата, товарищи,— объявил Савчук прерывающимся голосом.— Письмо датировано тысяча девятьсот семнадцатым годом!..

Он начал медленно читать, запинаясь, пропуская непонятные места, часто обращаясь к нам с Лизой за советом.

К сожалению, несмотря на тщательную закупорку, вода все же проникла внутрь «конверта», испортив некоторые куски текста.

Особенностью Петра Ариановича было то, что он очень мало писал о себе. Географ, видимо, спешил передать собранные им научные сведения. Наука была для него на первом плане. Поэтому многое из того, что касалось непосредственно Петра Ариановича, нам приходилось додумывать, дополнять своим воображением.

Не стоит обременять читателя всеми подробностями этой кропотливой работы. (Трудность ее поймут, пожалуй, только ученые, посвятившие себя изучению старинных рукописей.)

Скажу только, что первоначальная расшифровка пестрела неопределенными оборотами, которые выдавали наши колебания: «По-видимому, Петр Арианович отправился…», «Вероятно, он знал о том, как…», «Надо предполагать, что…»

Лишь под конец экспедиции все стало на свои места, все стало ясно: нам, если помнит читатель, очень помог дневник.

Но вначале, повторяю, пришлось нелегко. Письмо, пересланное в плавнике, напоминало книгу с вырванными или поврежденными страницами.

Из мглы выплывала одна картина за другой. Эпизод следовал за эпизодом. Вдруг возникало плоское совиное лицо, а вокруг него клубился мрак. Что-то с трудом формировалось там, какие-то очертания мелькали, кружились, пересекая друг друга. И вот, как из хаоса, проступало нечто новое. Рядом с совиным лицом появлялись другие лица.

Своеобразной была обстановка, в которой происходило чтение второго письма на бересте.

Тучи, давно собиравшиеся в северной части горизонта, спустились с гор и сумрачным сводом нависли над нами. От этого сразу стало как-то душно. Мы словно бы очутились в тесном помещении, очерченном светлым кругом костра.

Длинные языки пламени поднимались и тотчас же опадали. Иногда с шипением вываливался уголек из костра. Его поспешно заталкивали назад.

Река бесновалась у порогов, будто злясь и негодуя на нас за то, что Савчук вырвал меченый плавник из ее пасти.

Но у костра было тепло. (Лиза заставила меня и Бульчу поддерживать огонь, чтобы Савчук не простудился после своего вынужденного купанья.)

Участники экспедиции сгрудились вокруг костра. По сосредоточенным лицам перебегали красные пятна — отсветы огня, а за спинами раскачивались мохнатые тени; тени будто сошлись, и обступили нас обитатели гор, о которых писал Ветлугин.

Один за другим возникали они в моем воображении, рождаясь в игре отблесков, в извечной борьбе света и мрака…

Глава четвертая

ОАЗИС ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ

1

…Подняв голову, Ветлугин, увидел синюю полосу на юге. Земля? Неужели земля?!.

Странствие по морю кончилось. Ледяные поля прибило к земле.

Ползком по разлезающимся, колеблющимся льдинам Ветлугин выбрался на берег. Отдышавшись, осмотрелся.

В южной части горизонта темнел какой-то горный массив. Горы? Что бы это могли быть за горы?..

От устья Лены вдоль побережья протянулась тундра, низкая, болотистая, безлесная,— арктическая степь. Горы к западу от Лены могли встретиться только на Таймырском полуострове.