— Завтра утром,— сказал я.

— Завтра невозможно. Завтра будет слишком поздно. Завтра вы едете в Сочи, я вылетаю на Таймыр.

— На Таймыр?.. Зачем?

— Но я объясняю вам это целый вечер— искать легендарный, загадочный народ — «детей солнца»! Мне поручено проверить подлинность записки на бересте. Нет, вам совершенно необходимо взглянуть на записку!

— Ночью?.. В музей? — пробормотал я, делая несколько нерешительных шагов.— Все-таки согласитесь, как-то странно…

— Ничуть не странно. Для науки ничего не странно! Вы сами были в таком же положении, мучились когда-то тайной, которая...

Он пустил в ход неотразимый аргумент.

Когда я следом за Савчуком поднимался по лестнице музея, куранты на Спасской башне, повторенные радиоРупорами на площадях, стали бить полночь.

Глава третья

ЗАКОЛЬЦОВАННЫЙ ГУСЬ

1

Осмотр музея в полночь?..

Идти в музей для того только, чтобы взглянуть на облезлое чучело птицы и клочок бересты!

Тащиться к черту на кулички под дождем, когда давно уже полагается спать!

Но, повторяя все это и ругая себя, я продолжал плестись за Савчуком.

В описываемое мною время Музей народов СССР помещался на Большой Калужской, фасадом своим выходя к Москве-реке, в Нескучный сад.

Пока Савчук искал дежурного по музею, я стоял у входа в здание.

Внизу толпились деревья. Между ними видна была вода. Она казалась светлее деревьев, но все же была очень темной, неприветливой.

Я подумал о том, что совсем скоро — через каких-нибудь два-три дня — буду стоять у настежь раскрытого окна сочинского санатория. Лунная дорожка побежит от берега далеко-далеко к горизонту, а с веранды будут доноситься мерное шарканье ног и звуки медленного вальса. Медленного… Почему именно медленного?

Странно! Я никак не мог настроиться на курортный лад. Лиза говорила мне не раз, что я, подобно многим другим занятым людям, попросту не умею отдыхать. Возможно. Но мысли о Сочи все время перебивала мысль о письме на бересте. Что-то почти гипнотизирующее и очень тревожное было в этих разрозненных, не связанных между собой словах: «Таймыр», «верховьях реки…» И как там дальше? «Птица Маук» и «жив»!

Что бы это могло значить?..

— Дежурный разрешил! — раздался за спиной торжествующий голос Савчука.

Я вздрогнул. Я был сейчас далеко от дежурного и от музея.

— Договорился, уладил,—объяснил Савчук, переводя дух.— Сейчас отопрут.

Но высоченные резные двери, ожидавшие магического слова «сезам», еще долго не открывались перед нами.

Наконец явился сторож, низенького роста, заспанный, лохматый, недовольный. Кряхтя и зевая, он нашел в громадной связке ключей тот, какой ему требовался, и с медлительным скрипом двери отворились.

На нас пахнуло холодом. Словно бы пещера была там, глубокая, сводчатая, наполненная слоистым мраком. В углах неясно мерцало что-то,— быть может, сокровища Али-Бабы?

Суетливо шаркая валенками, сторож побежал вперед, зажигая свет на нашем пути.

Один за другим возникали из тьмы высокие просторные залы. Днем здесь было иначе: раздавались приглушенно-робкие голоса посетителей, сдержанное покашливание, властный стук палочки экскурсовода. Сейчас сонная тишина стояла в комнатах, подобно недвижной воде в заводи.

Да, очень странно было в музее ночью.

Мне показалось, что в одном из углов стоит человек. Когда мы приблизились, я рассмотрел под стеклом витрины фигуру русского казака XVII века.

Воинственно торчал шишак, поблескивала чешуя кольчуги, в откинутой руке было нечто вроде алебарды. Фигуре сумели придать такой естественный поворот, что чудилось: еще немного, и оживут, колыхнутся могучие плечи, а рука в железной перчатке сдвинет назад шишак, из-под которого глянет мужественное и доброе чернобородое лицо.

Такими, наверно, были первооткрыватели Сибири: предприимчивый Ермак, отважный Василий Бугор, хладнокровный Буза Елисей, о которых рассказывал мне в детстве — и с таким воодушевлением, так красочно! — мой школьный учитель географии.

— Не задерживайтесь у этой витрины,— поторопил меня Савчук.— Я же сказал вам: не семнадцатый, а двадцатый век!..

Он быстро и уверенно шагал мимо тускло отсвечивавших витрин, мимо глиняной утвари и деревянных сох, мимо стендов с разноцветными вышивками, мимо каменных баб, высокомерно щуривших на нас свои глазищи.

Наконец мой проводник замедлил шаги.

— В следующем зале,— сказал он вполголоса. (Полночный час настроил и его на торжественный лад.)

Я огляделся. Это был каменный век!

— Мы в Северной Сибири. Эпоха— ранний неолит,— пояснил Савчук, делая широкий жест хозяина.

Со стен исподлобья смотрели рогатые черепа, по-видимому, северных оленей. В углу стоял растрескавшийся обломок могучего желтого бивня, а под ним лежали каменные топоры, наконечники стрел и короткие ножи из обсидиана — вулканического стекла.

А ведь все это когда-то служило человеку: стрела из обсидиана догоняла бегущего оленя, каменный топор валил быка. За каждым из этих предметов угадывался человек. В них воплотилась, материализовалась упрямая, творческая, созидающая мысль, которая подняла человека над окружающим миром.

Что же ожидало нас в следующем зале?

С некоторой робостью я переступил порог.

2

Передо мною было чучело орла.

Экземпляр, правда, был незаурядный. Размах крыльев достигал на глаз двух с половиной метров. Могучие когти вцепились в пунцовую бархатную подставку. Издали могло показаться, что хищник терзает брошенный ему кусок мяса. Клюв был широко раскрыт, так что виднелся кончик острого, как жало, языка.

Набивщик чучела, по-видимому, обладал художественным вкусом и придал шее орла такой изгиб, что усиливалось впечатление злой и надменной силы.

С почтительным любопытством я склонился над металлической пластинкой, прибитой к подставке.

«Орел-белоголов,— было написано там,— убит на Чукотке. Поднесен в дар музею охотником Тывлянто такого-то числа».

Я обернулся к Савчуку, который с удивлением смотрел на меня.

— Что вы?.. Не орел,— сказал он.

Присмотревшись, я увидел, что в тени орлиных крыльев приютилось на особой подставке чучело гуся. Гусь как гусь: с перепончатыми лапами, с вытянутой по гусиному обыкновению шеей. Он смотрел на меня искоса желтым глазом, сохраняя при этом непроницаемо-загадочное и даже вызывающее выражение на длинноносой продувной физиономии.

— Лучше бы все-таки орел. Гусь, знаете ли, не так романтично.

— Ведь не простой гусь, а закольцованный,— вступился за гуся Савчук.

— Почти что заколдованный…

— Вестник несчастья,— многозначительно сказал этнограф.— Важные письма в старое время,— продолжал он,— запечатывались сургучом, к которому припечатывались еще и два-три гусиных пера. Чем больше перьев, тем важнее считалась весть, тем быстрее мчался гонец.

— Гусиные перья вместо марок?

— Вроде того.

— Тогда полученное с Таймыра письмо можно назвать заказным, потому что его сопроводили не двумя-тремя перьями, а целым гусем. Но где же оно, это «заказное письмо»?

— Не в клюве гуся, конечно. За семью печатями… Прошу пройти в эту маленькую дверь. Осторожно, ступеньки!

Записка сберегалась в кабинете директора в особом, герметически закрытом стеклянном ящике. Я присел к столу.

Кусок бересты имел четырехугольную форму и загибался, как свиток. Надпись сделана была микроскопическими печатными буквами с сохранением старой орфографии. Сначала чем-то острым (шилом илц гдоздиком) выцарапывались углубления для букв, потом они заполнялись золой, разведенной в воде.

Вот что мне удалось с трудом разобрать: «Таймыр… идя на юг… воздушному следу… верховьях реки… назыв… детьми солнца… Птицей Маук… единоборство… жив… помощи…»

— Текст бессвязный,— разочарованно сказал я, поворачиваясь к Савчуку.