Теперь, говорят, разрешают травку в больницах, в самых безнадежных случаях, это единственное, что избавляет от тошноты. Она представляет себе баптистов и просветерианцев, которые уже не сидят на своих пуританских скамьях, а лежат рядами в белых чистых раскладных кроватях, накаченные под завязку. Конечно, это называется по другому, достойно по-латински. Ренни гадает, столько боли она сможет вынести прежде, чем сдастся, прежде чем отдаст себя в руки всех этих зондировщиков, разметчиков, резчиков. Их врачуют, как говорят о пьяницах, которых откачивают, о котах, которых кастрируют.

— Ты чувствуешь это ко мне, потому что я твой врач, — сказал Дэниэл. Я твоя мечта. Это нормально.

— Не хотелось бы казаться грубой, но если бы мне захотелось помечтать, разве я выбрала бы вас?

Хорошо бы кто-нибудь лежал с ней в постели. Все равно, кто, лишь бы он лежал спокойно. Иногда ей хочется просто быть спокойной.

— Ты держишь меня за игрушку, — сказал Джейк. — Почему бы тебя не начать снова сосать палец?

— Тебе бы не понравилась такая замена, — сказала она. — Что плохого в спокойных дружеских отношениях?

— Ничего, — сказал он, — но не каждую ночь.

— Иногда я думаю, что не особенно тебе нравлюсь, — сказала она.

— Нравишься? Это то, чего ты хочешь: нравиться? Неужели не лучше, когда тебя страстно и зверски желают?

— Да, — сказала она, — но не каждую ночь.

— Так было до. После, — сказал он, — ты себя отрезаешь.

— Плохой каламбур, — сказала она.

— Никогда не давай сосунку перевести дыхание, — сказал он. — Что я могу поделать, если ты не даешь мне до себя дотронуться? Ты даже не хочешь об этом говорить.

— В каком аспекте ты хочешь это обсудить? Случаи рецедивов? Мои шансы на выживание? Тебе нужна статистика?

— Прекрати отпускать плоские остроты.

— Может я шучу плоско, но у меня это сидит в печенках. Поэтому я не хочу ничего обсуждать. Я знаю, что шутки у меня плоские, поэтому лучше помолчу, если ты не возражаешь.

— Как ты себя чувствуешь, — спросил он. — Попробуй поговорить об этом.

— Как я себя чувствую? Великолепно. — Просто великолепно. Я чувствую себя как красотка с отличным телом. Как ты ожидаешь, чтобы я себя чувствовала?

— Прекрати, — попросил он. — Что, настал конец света?

— Еще нет, — ответила она. — Для тебя нет.

— Ты жестока, — сказал Джейк.

— Почему? Потому что не хочу этого больше по-прежнему? Потому что я не верю, что и ты хочешь?

Она привыкла думать, что секс — не проблема, что в нем нет ничего критического, это просто хороший вид физических упражнений, приятнее бега, милая форма общения, как сплетни. Нельзя слишком зацикливаться на сексе. Это все равно, что носить на полном серьезе пластмассовые кольца с искусственными бриллиантами или уважать норковое пальто. Главное — отношения. Хорошие взаимоотношения. То, чего она добивалась с Джейком. Люди обсуждали это на вечеринках, как будто восхищались заново отремонтированным домом.

Так было поначалу: никакой неразберихи, никакой любви. К тому моменту, как Ренни встретила Джейка, она решила, что ей не очень нравиться быть влюбленной. Быть влюбленной — все равно, что бежать босиком по улице, усыпанной битыми бутылками. Безрассудство, и если удавалось пройти через любовь без потерь, то только в силу чистого везенья. Все равно что раздеться в банке. Люди начинают думать, что знают о вас нечто такое, о чем вы сами не подозреваете. Это дает им власть над вами. Любовь делает вас открытым, мягким, уязвимым, любовь делает вас смешным.

С Джейком вопрос о любви сначала не вставал. Не то, чтобы он не был привлекательным, или это было невозможным. Он не калека, не дурак и хорошо разбирался в том, что делал. Он хорош даже настолько, что к тридцати годам основал свою маленькую компанию. Встретила она его, когда делала материал для «Визора» о мужчинах, которые к тридцати годам создали свое небольшое дело. «Молодые и Кредитоспособные» — так называлась фирма. Журнал использовал фотографию Джейка для разворота, предваряющего статью, и когда она вспоминала о нем, ей в голову сразу приходил этот образ. Джейк — «угрюмый», как она называла его в статье, с темной кожей, белыми зубами и узким лицом; оскалившийся как лиса; огражденный живой иронией; за своим кульманом, одетый в небесно-голубую тройку, и как бы демонстрирующий, что костюмов не надо бояться. Это было как раз в тот год, когда костюмы вошли в моду.

— Самодовольный самец, — сказал Ренни фотограф. Он был старым проффи, скорбного вида, лысеющий и слегка обтрепанный. Ходил в жилетках без пиджака, с закатанными рукавами. Его часто привлекали для съемок в помещении, но только для черно-белых фотографий, тех, которые запечатлевали реальную жизнь. Для цветных использовали фотографа мод.

— Как ты их различаешь? — спросила Ренни.

— Просто различаю и все, ответил фотограф, женщины этого не умеют.

— О, прекрати, — сказала Ренни.

— А может быть и умеют. Вся хитрость с женщинами заключается в том, что они предпочитают мужиков, которые смотрят на них как на говно. У такого милого парня как я, никогда ничего не получается. Есть всего два типа мужчин: самец и не самец, не считая педиков.

— Ты ревнуешь, — сказала Ренни. — Ты сам хотел бы иметь такие зубы. Он хорошо делает то, за что берется.

— Вот увидишь, — сказал фотограф, — самец.

Джейк занимался ничем иным, как дизайном. Он был дизайнером этикеток, и не только их, но и всей упаковки: этикетка, контейнер, рекламные надписи. Он был упаковщиком. Он решал, как оформить товар и в какие декорации его поместить, то есть — какие именно чувства вызвать у людей. Он понимал важность стиля. И никогда не издевался над ней из-за того, что она пишет статьи о возвращении моды на открытые босоножки на шпильках.

Его куда больше волновало ее тело, о чем он и постоянно говорил. Ренни это взбадривало. Большинство знакомых ей мужчин употребляли слово «человек» слишком часто и слишком нервозно. Прекрасный человек. Как обременительно быть прекрасным человеком. Она знала, что не такой уж она прекрасный человек, как им хотелось бы. Услышать, наконец, как мужчина говорит то, что думает (например, какой у тебя восхитительный зад), было облегчением.

— А как насчет моих мозгов? Ты не находишь, что у меня интересный склад ума?

— На хрен мне твои мозги? Нет, — сказал Джейк, — я не смог бы посягнуть на твои мозги, даже если бы захотел. Ты женщина крутая, к тебе не подступишься. Нельзя затрахать женщине мозги без ее согласия, ты же понимаешь.

— Можешь попытаться, — предложила Ренни.

— Только не я, — сказал Джейк. — Я не по этой части. По правде говоря, меня больше интересует твое тело.

Когда они съехались, то договорились, что оставляют друг за другом свободу выбора. Это выражение ей тоже пришлось переводить Дэниэлу. К тому времени она уже и сама затруднялась объяснить, что оно означает.

Ей потребовалось куда больше времени, чем надо, чтобы осознать, что для Джейка она всего лишь предмет упаковки. Он начал с квартиры, которую выкрасил в разные оттенки грязно-белого цвета и заставил мебелью сороковых годов, на кухне — желтой, а в гостиной — ярко-розовой, «как ягодицы», — сказал он. Он даже повесил настоящую люстру, которую присмотрел у Салли Энн. «Плетения и домашние растения вышли из моды», — сказал он, и избавился от бенджаминового дерева. Ренни подозревала, что он просто выливал туда остатки своего кофе, когда она не видела.

Затем он переключился на нее.

— У тебя грандиозные скулы, — заметил он. — Ты должна это использовать.

— Мои белые скулы? — спросила Ренни, которая слегка смущалась от комплиментов; в Грисвольде ими не балуют.

— Иногда я чувствую себя чистым листом бумаги. На котором ты изгаляешься.

— Хрен с ним, — сказал Джейк. — У тебя все загнано внутрь. Я просто хочу, чтобы твоя суть вышла наружу. Ты должна наслаждаться этим, проявлять себя в лучшем виде.

— А ты не боишься, что толпы хищных и алчущих мужчин ворвутся и умыкнут меня? — спрашивала Ренни. — Если я покажу себя в лучшем виде.