…грязно-бурый, как вода в ведре после мытья подъезда. А в этой воде размешаны наши страхи, обиды и боли. Не уберёгся – плеснуло. Ещё раз не уберёгся – захлюпало в туфлях. В парадных, с каблуками.

Впрочем, чьи-то подъезды моют чужие тёти. И у кого-то есть деньги им заплатить. И попробуй только эта чужая тётя плеснуть этому кому-то на ноги!

– Я, это… пельмени сварил. Тебе положить?

«Вот приготовила лиса кашу и зовёт журавля в гости. Пришёл журавль, стук-стук клювом – только размазал кашу по тарелке. Ну, спасибо тебе, говорит, за угощение…»

– Не хочу.

– Ну, посиди просто так со мной!

Серые стены кухни. Паутина как раз над мойкой, над горой немытой посуды. В каком году она последний раз здесь белила? А, наплевать. Не имеет значения.

– А мне Катюня пять с минусом поставила за древо!

Древо? Ах да, генеалогическое древо. По ветвям – сок, родная кровь. Имена.

– Так ты отцу, что ли, звонил? Спрашивал имена предков?

– Не-а! Так никто же больше не нарисовал. Во всём классе три человека.

И правильно. Что за дурь – генеалогическое древо? Нет в природе никаких кровных связей. И никаким потомкам нет дела до предков. Как, впрочем, и предкам до них. Аналогично.

– Ладно, положи штук пять.

Пельмени уже остыли. Можно было есть не обжигаясь. Вот только странно – вкуса Зоя совсем не чувствовала. Просто жевала. Глотала, уничтожала, истребляла. Всё-таки занятие. Решение пищеварительной задачи.

Ни с того ни с сего заартачилась печень. Она у Зои любила иногда показать характер. Пельмени пришлись ей не по вкусу. Она, видите ли, предпочитала винегрет и домашний творожок. Печень была частью этого мира. Чего и ожидать от неё?

Но и у Зои имелся свой характер. Она молча и целенаправленно уничтожила все пельмени до единого.

Пашка осторожно взял её тарелку и понёс к раковине с явным намерением тут же помыть. Но даже этот самоотверженный порыв не пробудил в душе Зои проблеска тёплых чувств.

– Не хочется, – буркнула она в сторону чайных чашек и бесцеремонно хлопнула своей дверью.

Её пианино было столько же лет, сколько ей – сорок три. Хозяйственная бабушка Галя купила его в честь рождения внучки, и ещё пять лет пианино терпеливо дожидалось, пока внучка подрастёт до того, что сможет, взгромоздившись на две подставки, осваивать упражнения для двух пальцев. Но сорок три для инструмента – это цветущая молодость, если всю жизнь его протирали фланелевой тряпочкой и хранили в специально сшитом чехле, на котором рукой тихой бабушки Поли была вышита античная лира, перевитая лавровой ветвью.

Пианино сохранилось лучше её, Зои. Оно готово было, как встарь, сейчас же отозваться рукам пианиста – хоть мощными аккордами первого концерта Чайковского, хоть таинственным перебором бетховенской Лунной сонаты.

Она присела на стул и откинула крышку.

«У пианиста должен быть свой репертуар», – говорила Марина Львовна.

При этом под словом «пианист» она подразумевала не Святослава Рихтера и даже не Викторию Громову. Пианист – значило у неё и ученик третьего класса музыкальной школы, и первокурсник музпедучилища, и какая-нибудь престарелая дама, освоившая одним пальцем «Отцвели уж давно хризантемы в саду». А мама? Знала бы Марина Львовна, что мама в юности сама расчерчивала на бумаге клавиатуру, штриховала чёрные клавиши и так умудрилась выучить два вальса! ДВУМЯ РУКАМИ! И она играла один… когда же? Совсем недавно на какой-то праздник… Впрочем, мама есть мама.

Само собой, у Зои был свой репертуар. Бах, венские классики – с полдюжины сонат, «Январь» и «Октябрь» из «Времён года» Чайковского, три вальса и пара мазурок Шопена, его же экспромт-фантазия, миниатюры Дебюсси, пьесы Грига, два этюда-картины Рахманинова, да всё и не вспомнишь сразу! Понятно, что не всё наизусть от ноты до ноты, но кое-что – пожалуйста, хоть сейчас!

Однако «хоть сейчас» не вышло. Мазурка Шопена заупрямилась! Мелодия, сто лет знакомая, ни с того ни с сего перестала слушаться пальцев. Или это пальцы перестали вдруг слушаться? Звуки, вместо того чтобы выстроиться плавной извилистой линией, то рассыпались и пропадали, то, наоборот, грубо вламывались в середину такта. А может – о, ужасное подозрение! – такое было ВСЕГДА? И только теперь Зоя это УСЛЫШАЛА?

Вальс, правда, вышел получше, но в пассаже вдруг разошлись руки. Левая – кто бы мог ожидать! – напрочь отвыкла от того едва заметного, почти неуловимого ускорения, которое и придаёт вальсу жизнь.

Хотя, в общем-то, ожидать следовало. Не занимаясь-то месяцами. Да практически и годами…

Но Тетеря! Тетеря!!

Главное, хоть бы вспомнить, что там она такое играла при выпуске? Стравинского, что ли? Или Даргомыжского? Что-то нетипичное, её даже похвалили, и до чего удивительно это было: нашли кого похвалить – Тетерю!

Но всё-таки, хоть и похвалили, не могло же этак по волшебству: раз – и ты чуть ли не Громова! Два – и на гастролях в бархатном платье! Или всё дело в этих её липовых справках? Пока все нормальные люди, значит, надрывали здоровье на физкультуре, бегали три километра – другие, значит, занимались себе спокойненько расходящимися гаммами. Готовили техническую базу…

А теперь, значит, – одним вершки, а другим корешки. Хлопайте ладошами, рядовые зрители!

– Мам! К тебе…

– Отстань! – рявкнула Зоя, не поворачиваясь.

– …к тебе тёть-Люся!

Пришлось-таки встать из-за пианино.

В комнату вплыло нечто чёрное и блестящее, всё в бусах и блёстках. Кузина Люси.

Зоя разглядывала её в недоумении.

– Ничего себе! До сих пор не одета! А голова?! Да ты знаешь, сколько сейчас времени? – с ходу накинулась кузина.

– А… я…

– Забыла, что ли?! Ну, Зойка, ты монстр! Я к тебе вчера зачем заходила? Мы же к Насте идем! К Нас-те! – и она отработанной трелью побарабанила по лбу.

– Ох, чёрт… А я и…

– Вижу, что ты и! Я к ней, как к нормальному человеку…

– Тёть Люсь, у мамы сегодня тяжёлый день.

Зоя и Люси одновременно вытаращили глаза. Пашка защищал мать? Заступался?!

Кузина опомнилась первой.

– Короче, быстро – приличный свитер, пальто и сапоги! Да, и деньги на цветы – с тебя!

По тону Люси чувствовалось, что ей, Зое, лучше промолчать и подчиниться.

– А на сколько это… мероприятие? – всё же заупрямилась она. – У меня планы, журнал вот хотела заполнить…

– Ерунда! Ещё вся ночь впереди! – отмахнулась Люська.

– Подожди! А подарок?

– Да вот подарок, – объявила Люси и расстегнула молнию на сумке. Оттуда блеснул диск в целлофановой упаковке. – «Наше кино»! Что больному человеку приятно? Отвлечься и комедию посмотреть… А цветы возьмёшь на рынке, как раз рядом. Я глянула – гвоздики есть недорогие. Племяш, пока!

Дальнейшие переговоры были бессмысленны – кузинины каблучки уже стучали где-то внизу лестницы. Темп её жизни отличался от Зоиного примерно как в музыке «аллегро» от «адажио». Через минуту за ними захлопнулась дверь подъезда. Через четыре минуты – дверца маршрутки. А через двадцать шесть они поднимались по грязной лестнице полутёмного незнакомого подъезда.

– Слушай, я ж её совсем не помню! – растерянно сообщила Зоя в спину кузине. – Помню только платье! На свадьбе на ней платье не белое было, а голубое… И вообще, по-моему, на день рождения положено немного опаздывать!

– Только не к больному человеку, – отрезала Люси, не оборачиваясь.

– А чем она больна? Ты не говорила!

– Сказала, рассеянный склероз. Лежит, – сообщила кузина. – А когда человек в таком состоянии, сама понимаешь…

– Так чего ж мы припрёмся?! – остановилась Зоя в страхе. – Раз человеку плохо! Лежит!

– Она уже пять лет лежит. Инвалид первой группы. Это неизлечимо, – уточнила кузина. – Ну, чего застряла? Поговорим с ней. Всё же почти родственница… Развлечём хоть немножко!

И продолжала решительно подниматься.

У Зои вспотели руки. И только теперь осенило: надо было отказаться! Просто сказать – не пойду, не могу, и всё! Ну как они будут РАЗВЛЕКАТЬ? О чём говорить? Вечно эта Люська…