Вскоре по восшествии на престол Василия Македонянина и возведении на патриаршую кафедру Игнатия между византийским гражданским и церковным правительством, с одной стороны, и римским папой, с другой, завязываются самые живые сношения. Этот факт сам по себе понятен, в особенности после тех разъяснений, какие представлены сейчас. Но никогда, быть может, эти сношения не принимали такого прискорбного характера, каким они отличаются в настоящем случае. И едва ли когда подобные сношения приводили к таким печальным последствиям, как на этот раз. Государство и Церковь, по–видимому, совсем забывают о тех преданиях, какие наследовала Византия от времен древних. Византийский император и византийский патриарх начинают теперь говорить таким угодливым языком с папой, каким, кажется, до рассматриваемой эпохи еще никто не говорил из представителей византийского авторитета; они делают такие уступки папским притязаниям, пример которых и на Западе еще редко можно было встретить в это время. Знакомясь с событиями этого времени в истории Византии, историк прочитывает неприятные страницы, заставляющие глубоко сожалеть, что не стало Фотия на византийской патриаршей кафедре. Разве мыслимо было что–либо такое, когда кормилом Византийской Церкви управлял мудрый и проницательный кормчий — Фотий? Одно примиряет историка с событиями, о которых у нас идет речь, и смягчает тяжелое чувство, это — сознание, что случившееся есть явление мимолетное, не оставившее по себе глубокого следа, что хотя император действовал от лица государства, а патриарх во имя Церкви, но первому (императору) сочувствовало далеко не все государство, а второму (патриарху) воспротивилась лучшая и большая часть восточных иерархов, что, одним словом, затеи властных лиц, в сущности, остались не больше как затеями.

Но обращаемся к рассказу.

Прошло два месяца с тех пор, как случились такие знаменательные перемены в Византии — разумеем: вступление Василия на престол, заключение фотия в монастырь, восстановление Игнатия на патриаршестве, — и вот открывается ряд событий еще более неожиданных и странных. Император и патриарх пишут письма к папе, которые, вероятно, немало удивили и этого последнего. Вот кратко содержание этих писем (нужно сказать, что письма адресованы на имя папы Николая, но пришлось их читать не Николаю, а его преемнику Адриану: Николай умер, о чем в Византии еще не знали). Император в черных красках изображает положение Византийской Церкви при его вступлении на престол, какое вступление, по словам автора письма, последовало по «молитвам папы». Затем в письме говорилось: одну часть врачевания Церкви он (Василий) принял на себя и совершил, а другую он предоставляет папе. Сам он (Василий) счел себя обязанным удалить Фотия,[201] прегрешившего против истины и Рима, и восстановить в Церкви законного пастыря (Игнатия), которому и по суждению самого папы оказана была несправедливость. Задача же деятельности папы должна заключаться, по рассуждению Василия, в том, чтобы подтвердить восстановление Игнатия и произвести суд над теми епископами, которые были посвящены Фотием или же держались его стороны, а таких епископов — не скрывает император — очень много.[202] Чего так пламенно желал папа Николай, того дождался его преемник Адриан: патриарх Фотий с его приверженцами отдается на суд своему противнику и явному врагу. Письмо Игнатия к папе не менее замечательно. Главное содержание этого письма такое: Игнатий именует епископа Римского единственным врачом в Церкви, которому принадлежит исключительная власть, так как к папам относится то, что Христос сказал Петру: «ты еси Петр, и на сем камне созижду Церковь Мою»; к папам же, по толкованию автора письма, относятся и другие слова Христовы: «дам ти ключи царствия». Эти священные слова никак нельзя ограничивать — по суждению византийского патриарха — в их значении и практическом приложении главой апостолов, т. е. Петром, но следует распространить на всех иерархов древнего Рима, которые после Петра и по его примеру восседали на кафедре (qui post ilium secundum ipsum efficiendi erant). «Поэтому с древних времен и доселе, как скоро возникают ереси и противозаконие, представители вашей апостольской кафедры приемлют на себя задачу искоренять и устранять эти плевелы и это зло и отделять неисцелимо больные члены от остального тела, поступая так в качестве преемников главы апостолов и в качестве подражателей его ревности в вере Христовой. Так и в наше время твоя святость того, кто противозаконно присвоил себе не принадлежащее ему, кто похитил чужое достояние, кто, подобно вору, не в дверь, а в окно проник в овчарню (т. е. Фотия. — А. Л.), того твоя святость, папа, через мощное вмешательство твоей первосвященнической и апостольской власти, отсекла от общего тела Церкви, и подражая ревности главы апостолов, приговором твоих могущественных слов умертвила, как нового Ананию, и через отъятие духовной силы предала смерти, как второго Симона; а нас, претерпевших тяжкую несправедливость, ты, в силу твоей строгой справедливости и твоей братской любви, удостоил твоего праведного суда, возвратил нас нашей Церкви и нашей кафедре через твои ревностные усилия и через твои послания, исполненные апостольского полномочия».[203] Так писал Игнатий папе, как бы забыв о том значении, каким доселе пользовалась Византийская Церковь в сношениях с притязательным римским епископом.

Ближайшая цель сношений Василия Македонянина и Игнатия с папой состояла в том, чтобы испросить у Рима легатов, которые по прибытии в Константинополь приняли бы участие в последующем соборе, утвердили бы Игнатия на кафедре и осудили бы Фотия и фотиан. Все это требовалось совершить во имя папского авторитета и будто бы вследствие желания самой Византийской Церкви.

Долго пришлось императору и патриарху ждать желанных гостей — папских легатов. В Риме медлили частью из кичливости, частью потому, что папа захотел сначала созвать и созвал торжественный собор для заочного суда и строгого приговора над Фотием. Только уже в 869 году папа Адриан послал своих легатов в Константинополь. Такими легатами были два епископа — Донат и Стефан — и диакон Марин. В конце сентября легаты приблизились к цели путешествия; они достигли Фессалоники. Когда император узнал об этом, он выслал им навстречу своего чиновника — спафария[204] Евстахия, чтобы приветствовать гостей и сопровождать их в дальнейшем путешествии. Когда они достигли Селимврии, местности в нескольких верстах к западу от Константинополя, то для новой встречи их император выслал протоспафария Сисиния и игумена Феогноста, того самого, который долго жил в Риме и хлопотал перед папой по делу Игнатия. При этом отправлено было для легатов 40 лошадей из императорской конюшни, много серебряной утвари для обеденного стола, большое количество прислуги. Затем последовал торжественный въезд легатов в восточную столицу: можно было подумать, что приехал сам папа Адриан. В субботу 24 сентября легаты прибыли в Стронгил (круглую крепость) против западных ворот Константинополя; здесь они переночевали, а на следующий день, в воскресенье, совершили парадный въезд в Константинополь; их сопровождали с большой пышностью придворные чиновники, клир, народ до самого Магнаврского дворца, где легаты должны были поселиться. В понедельник был день рождения императора, а потому легаты приняты были императором во вторник, во дворце, называемом Хризотриклиний; они должны были вручить ему папское послание. При приеме Василий облобызал их, дружественно справился у них о здоровье папы, о состоянии римского клира и сената, снова облобызал их и проводил их к патриарху Игнатию, которому они тоже должны были передать письмо от папы. На следующий день император снова почтил их аудиенцией, причем говорил им, что он будет счастлив, когда легаты исполнят свою задачу — устранят нестроения в Церкви Константинопольской и уничтожат соблазн, созданный Фотием и его приверженцами. Легаты отвечали, что они за этим именно и прибыли в Константинополь, и прибавили, что они никого из восточных епископов не допустят до участия на собор, прежде чем каждый из них не подпишет папской формулы (libellus satisfactionis), принесенной ими, легатами, из Рима. На это император и присутствовавший при этом Игнатий заметили: это что–то новое, небывалое, следует наперед познакомиться нам с документом.[205] Документ тотчас же был переведен на греческий язык, и содержание его стало известно епископам. Затем начались приготовления к собору, назначен был и день его открытия. Лица, которые должны были присутствовать на соборе в качестве уполномоченных от некоторых восточных патриархов, давно уже находились в столице.