В начале декабря Холмс вернулся.

Он был не очень многословен, и я с большим трудом узнал от него некоторые подробности этого дела.

Он взял след в Париже, потерял его в Лодзи, хотя русская полиция оказывала ему содействие. Потом Джек-Потрошитель совершил очередное убийство в Петербурге, и Холмс направился туда. Русская пресса не связала это преступление с совершенными в Лондоне, поэтому убийство петербургской проститутки прошло практически незамеченным; русская полиция, известная своей хваткой, выследила его в городе с непроизносимым названием и русский сыщик, фамилия которого тоже трудно выговаривается — что-то вроде Шчэрбайнайн — застрелил преступника за секунду до того, когда тот попытался разрезать в яростной схватке горло Холмсу.

Джека-Потрошителя на самом деле звали Иван Коновалоу, он был отставным военным фельдшером. В его комнате было обнаружено девять банок, заполненных глицерином, где плавали зловещие трофеи. Русская полиция предпочла не предавать это дело огласке дабы не вызвать к действию столь же жестоких подражателей, и Холмс, рассказывая о Коновалоу, предупредил меня, что все это не должно предаваться гласности еще по крайней мере пятнадцать лет. Если признаться, то мне не очень-то и хотелось писать о событиях, где я сыграл далеко не самую лучшую роль. Я и сейчас-то пишу об этом только потому, что эти мои записки вряд ли когда будут опубликованы.

Теперь я должен рассказать о том, как в моей жизни появился профессор Джеймс Мориарти.

Контакты с полковником М. по-прежнему оставались тесными. Здесь не место рассказывать о делах, которые мы затевали, могу лишь сказать, что в результате этих дел в моих карманах оседали довольно значительные суммы, а никто во всем Лондоне и подумать не мог, какую гигантскую паутину раскинули мы с полковником М. над этим городом. Общение с Холмсом помогало мне выявлять слабые стороны нашей организации; надо ли говорить, что до некоторых пор Холмс и не подозревал, что в Лондоне существуют подобные преступные силы. Надо отдать ему должное, он почти сразу понял, с чем столкнулся, другое дело, что столкнулся он с нашей организацией достаточно поздно – лишь летом 1888 года. До этого ему просто не попадались дела, связанные с нашей деятельностью: я говорил уже, что Холмс в основном расследовал преступления, совершенные в среде среднего класса и, как правило, представителями среднего класса – то есть дилетантами.

В летом же 1888 года Холмсу довелось расследовать дело Пикрофта, которое стало потом моим рассказом о приключениях клерка. Ограбление банкирского дома "Мейсон и Уильямсы" стало, пожалуй, первым случаем, когда он столкнулся с чем-то совершенно иным. Надо ли говорить, что план ограбления был задуман мною, а полковник М. нашел для него исполнителей – братьев Беддингтон. Увы, не обошлось без неприятных накладок, которые можно назвать "эксцесс исполнителя". Беддингтоны исказили мою идею, зачем-то введя идиотскую выдумку о братьях-близнецах, Пикрофт насторожился и кинулся за советом к Холмсу, а во время самого ограбления старший Беддингтон презрел мои указания о хлороформе и убил сторожа.

Холмс столкнулся с нами, но пока еще не разобрался, с чем имеет дело.

Прошло время, я избавился от Верити и снова стал свободным человеком, вновь поселившись на Бейкер-стрит, я познакомился с Мэри и продолжал писать рассказы. Между прочим, везде, где в рассказах я упоминал первую жену, я не называл ее вообще, придерживаясь этого правила с упорным постоянством, или, после того, как женился на Мэри Морстен, употреблял ее милое имя вместо имени Верити.

В это самое время, когда я еще оставался вдовцом, Холмсу попалось дело Блессингтона с Брук-стрит, которое я в своих заметках назвал делом о постоянном пациенте. Наша организация имела к этому случаю самое косвенное отношение – мы просто помогли господам Биддлу, Хэйуорду и Моффату исчезнуть из поля зрения британской полиции. При этом очень кстати исчез пароход "Норма Крейн", который шел в Опорто, а объявился перекрашенный и под другим именем в Роттердаме.

Как раз это дело и заставило Холмса задуматься. Он ничего не говорил мне, но я замечал, что он озабочен, а его знаменитая картотека начала пополняться с невероятной быстротой; "иррегулярная полиция" в лице то одного, то другого представителя появлялась в доме чуть не каждый день. Я заглядывал порой в его бумаги – якобы в поисках интересных сюжетов – и видел, что его подозрения постепенно переходят в уверенность. Однако он был все еще далек от решения.

Приблизительно в это время полковник М. обнаружил чрезвычайно полезного для нас человека. Это был профессор Ирвинг Джеймс Мориарти (Джеймс Мориарти – в данном случае двойная фамилия, а не имя и фамилия, как чаще всего думают читатели моих рассказов). Человек это был весьма одаренный, однако же, с невероятно дурным характером и экстравагантными наклонностями, доходившими до психической неуравновешенности; право же, это совсем не тот человек, с которым я хотел бы общаться. Из-за пристрастия к скандальным развлечениям он был вынужден оставить кафедру Дарэмского университета и перебраться в Лондон, навсегда потеряв надежду на блестящую будущность. Сломанная карьера еще больше озлобила его, и, когда полковник М. предложил ему присоединиться к нам, он ни секунды не колебался.

Его острый математический ум был как раз тем, чего нам не хватало. Мои идеи, подсказанные пылким воображением, все же нуждались в детальной проработке и критическом анализе; полковник М. для этой роли совершенно не подходил – это был человек сугубо практический, я бы даже сказал, прагматичный. Надо признаться, что период с 1888 по 1891 годы, когда с нами сотрудничал профессор Мориарти, был наиболее плодотворным для нашей организации.

Шли дни, я снова женился и жил с моей милой Мэри счастливо, ничто не омрачало наш медовый месяц, изрядно затянувшийся, вопреки названию. Однако характер профессора был настолько непереносим, что между ним, полковником М. и мною начались трения, не переходившие еще в открытую ссору, но уже сильно осложнявшие наши отношения. Я до сих пор подозреваю, что полковник М. намеренно через кого-то из своих агентов подсунул Холмсу сведения о профессоре. Из других источников такие сведения просочиться не могли. В начале апреля мы почувствовали, что Холмс занялся Мориарти вплотную.

Внимание Холмса будто подстегнуло Мориарти, он словно с цепи сорвался. Мало того, что он начал затевать дела, к которым ни я, ни М. не имели никакого отношения, он еще начал помечать места преступления черными визитными карточками с золотыми буквами MWM. Не говоря уже о том, что это фатовство самого дурного вкуса, достойное только бульварных писак, но к тому же и в некотором роде самозванство, ибо я никогда не соглашался на использование моего инициала W. Полковник М. так и вовсе выходил из себя, когда видел эту монограмму:

– Наглость какая, доктор! Надо полагать, первое М – это наш дорогой профессор. А я, выходит, так просто болтаюсь сзади, вроде как на хвосте у ишака!

Однако было поздно. Мы выпустили из сосуда джинна, которого не могли загнать обратно.

Я предупреждал профессора, чтобы он на время прекратил свою деятельность, но говорить с ним об этом было по крайней мере неосторожно; после одного из моих предупреждений (разумеется, через шифрованную телеграмму, я избегал общаться с ним лично), он отправился прямиком к Холмсу и продемонстрировал ему весь блеск своих дурных манер. Это произошло утром 24 апреля 1891 года. Вечером того же дня Холмс, против обыкновения несколько возбужденный, был у меня.

Он предложил вместе с ним завтра же утром уехать на континент, и я принял его предложение, потому что, честно говоря, опасался того оборота, который принимали события. Холмс дал мне указания, как добираться до вокзала, и я выполнил их почти дословно, если не считать того, что, когда я утром спустился к кэбу, чтобы ехать на Стрэнд, в экипаже уже сидел полковник М.