Вечность, месье, началась для меня одним июльским вечером в 96-м автобусе, который совершает маршрут между Монпарнасом и Порт-де-Лила. Это было четыре года назад. На перекрестке Одеон передо мной уселась девушка в черной юбке с воланами и в плотно обтягивающих лодыжки белых гольфах. Я сразу впился в нее взором. Меня в буквальном смысле ослепило это лицо, на которое я смотрел, затаив дыхание. Не знаю, что больше всего восхищало в ней: щеки, походившие на вымоченное в молоке тесто, или ресницы, ласкавшие зеленые глаза и одновременно служившие барьером для нескромных взглядов. Я ее не видел, я был ослеплен, загипнотизирован и ощущал только одно желание — познакомиться, только один страх — упустить. Должно быть, в восторгах своих я превысил меру, ибо незнакомка вскоре отвернулась с вымученной улыбкой, и я на секунду испугался, что она пересядет. Но эта сдержанность, показавшаяся мне изысканной, сделала ее для меня еще более дорогой.

Над автобусом не смейтесь: для удара молнии не существует особо предназначенных мест. Даже ящик на колесах может стать преддверием рая, если верить в случай. Я всегда предпочту ту, что встретил сам, женщине, которой меня представили друзья: ибо судьба, устроившая наш союз, будет и дальше, как мне кажется, таинственным образом питать его. Неожиданность остается единственной силой, способной вернуть жизни тепло.

Но меня ужасало, что я не могу найти ни единого слова и нарушить молчание, не могу использовать преимущества этого мимолетного свидания наедине. Как избежать вечно похожих первых слов, выказать себя одновременно деликатным, оригинальным, привлекательным, обольстительным? Это был важный вопрос, полагаю, именно его задавал Дьявол в последний вечер творения. На помощь мне пришел контролер: никогда не перестану благодарить Управление парижского транспорта за сотрудничество. Он требовал подтвердить наше право на проезд. Моя прекрасная соседка уверяла, будто обронила билет на пол. Мы оба склонились, чтобы отыскать среди мусора желтый картонный прямоугольник. Служащий уже готовился выписывать штрафную квитанцию. Девушка потупилась, красная от стыда: я понял, что она лжет. Это смятение поразило меня в самое сердце. Незаметно для всех я сунул ей в ладонь собственный билет, который только что предъявил. На какую-то секунду она застыла от изумления, потом улыбнулась мне. Контролер двинулся дальше по салону. Я был спасен: у нас появилась своя история. Как вы понимаете, после этого происшествия я говорю «нет» бесплатному общественному транспорту. Мошенница моя поблагодарила меня пожатием руки, но совершила беспримерную глупость, вернув мне билет. Следившая за нами дама, толстая курица с перманентом, заметила наш маневр и окликнула контролера. Машина в этот момент остановилась у отеля «Сен-Поль»: я успел только показать нос доносчице и выскочить на тротуар. Все было кончено, мне хотелось заплакать от ярости: я усиленно махал сообщнице рукой, однако вскоре автобус вырвал ее из поля моего зрения. Я бродил, как проклятый: Париж не такой большой город, но люди способны исчезать в нем, как в колодце. У меня осталось только одно желание: любой ценой увидеть ее вновь, хотя бы мне пришлось потратить на поиски целое лето.[1]

Человек, который рассказывал мне все это, сидел рядом со мной в одной из кают теплохода, находившегося в Средиземном море. Был поздний вечер. Сидя в кресле и укутав ноги пледом, он тревожно озирался, и его бегающий взгляд время от времени встречался с моим. У него было осунувшееся лицо, напрочь лишенное возраста, но все же сохранившее некоторые следы молодости. От всей его личности исходила какая-то странная нервозность, скрытая тревога. В тот вечер я еще пытался сохранить дистанцию — ибо возненавидел Франца с первой же встречи, причем ненависть моя усиливалась пропорционально его растущему влиянию на меня — и был очень далек от того, чтобы проникнуть в душу этого порочного человека. Я просто слушал его правильно построенную речь, его скрипучий, словно немазаный засов, голос, звучавший в унисон меланхолическому урчанию электрочайника.

Однако позвольте мне уточнить обстоятельства нашего знакомства. Мне только что исполнилось тридцать лет, и я направлялся в Индию вместе с Беатрисой, моей подругой. Мы были счастливы, уверены, что плывем навстречу истине. Утром 28 декабря 1979 года мы покинули Марсель на борту «Трувы», турецкого парохода, который обеспечивает — через Неаполь, Венецию, Пирей — последний морской маршрут между Францией и Стамбулом. Имелись объективные причины, побуждавшие нас расстаться на несколько месяцев с ремеслом, которое потеряло всякий престиж: я был учителем литературы в одном парижском лицее, Беатриса — преподавателем итальянского языка. Но бежали мы, подчиняясь магнетическому притяжению Востока. В самом этом слове вздымалась тонкая золотая пыльца, блистала приводившая меня в восторг заря. Я трепетал от этого смутного великолепия, и моя любовь к этой далекой земле походила скорее на страсть. Я плыл в Азию навстречу священному хаосу, который Европа мне уже не могла предоставить, с целью отрешиться от всего, что не было для меня необходимым. Для этого путешествия, к которому мы готовились уже давно, я взял годичный отпуск в Министерстве образования и все лето проработал в одной страховой компании. Желание добраться до Индии посредством коротких этапов и убить время в начале долгого пути склонило наш выбор в пользу парохода, тем более что эта дешевая и убыточная линия была обречена на исчезновение.

Представьте себе атмосферу надежды, неопределенности большого круиза непосредственно после отплытия. Всякое, даже самое скромное судно перестает быть транспортным средством, отныне это состояние духа. Едва поднимешься по трапу, как представление о мире меняется — становишься гражданином особой республики, замкнутой в пространстве, чьи обитатели все до единого являются людьми праздными. Я сразу полюбил длинные коридоры, умевшие заглушать любой звук, их стойкий аромат, сочетавший запахи моря и горячей резины. В «Труве», старом норвежском линкоре, взятом на вооружение турками, не было ничего от мастодонта, и ее небольшая труба лежала на крестце плашмя, как перевернутый наперсток. Наша каюта, зажатая между двумя металлическими перегородками, представляла собой узкий платяной шкаф с откидными койками в два яруса и крохотным умывальником. «Какая прекрасная пещера, — сказала Беатриса, войдя внутрь, — ты возьмешь верхний саркофаг, а я нижний». Стакан для зубных щеток подрагивал на железной полочке умывальника, и вся наша каморка содрогалась от работающих двигателей. Жилище у нас было скромным, но перспектива улыбчивой любовной близости утешала нас за отсутствие роскоши и пространства. Кроме того, здесь был иллюминатор, а я всегда находил в нем особое очарование — очарование видеть все, когда тебя никто не видит. Это маленькая замочная скважина, в которую подглядываешь за тайнами моря: безопасная встреча один на один с соленым чудовищем, удачный розыгрыш враждебных водных стихий.

Необозримость нуждается в том, чтобы к ней приникали сквозь эту щелку, которая становится совсем трогательной, если имеются занавески, придающие каюте обличье кукольного домика. И за каждым таким слуховым окном — жилье, одушевленные существа, тысяча переплетенных судеб.

Кстати, в утро нашего расставания с Марселем погода стояла дивная, необыкновенная: солнце билось в борта, и в его огненных лучах наша облупленная посудина сверкала, словно кусок сахара. Я был счастлив, мы получили благословение света, иными словами, богов, и мне чудилось в этом доброе предзнаменование всей поездки. Мы с наслаждением вдыхали плотный ледяной воздух, похожий на шербет, напоенный ветром, который принес благоуханные сосновые ароматы. Вдали шелковую нить горизонта разрывали белые игрушки, другие корабли. Никогда я не испытывал такого блаженного, ни с чем не сравнимого спокойствия. Взволнованный чистыми чувствами, вглядываясь во французский берег, исчезающий в сверкающем пару, и опасаясь более всего, что это мне снится, я с трудом сдерживал возбуждение.