Наконец, Ребекка лелеяла идеал романтической любви, который я далеко не разделял. Она любила в первый раз, и все, что не было страстью, казалось ей мишурой, заумным вздором, заклятием слабодушных людей. Безраздельно отдавшись своим чувствам, она без малейшего смущения демонстрировала их порывы. Веселая, динамичная, порой страдающая из-за того, что ее воспринимают всего лишь как хорошенькую женщину, привлекающую своим шармом, она ринулась в нашу авантюру со страстью, которая исключает любой расчет, любое благодушие, и утверждала, что ведет яркую жизнь в рамках семьи, — абсурдная утопия, на мой взгляд. Однако эта жажда совместить яркость с браком волновала меня до такой степени, что я в конечном счете полюбил больше самой Ребекки ту страсть, которой она меня одарила. Итак, зерна наших разногласий уже вызревали.

Одна размолвка, в ту пору сильно меня впечатлившая, бросила первую тень на наш союз. Мое бурное прошлое, которым я чванился, напугало Ребекку, и она решила, что у меня ветреная натура. Как-то вечером мы были у друзей. Ошибочно вообразив — о чем мне стало известно лишь позднее, — будто я хочу соблазнить хозяйку дома, она не нашла ничего лучшего, как затеять на моих глазах бесстыдный флирт с одним из гостей. Она много выпила, захмелела, несла всякую чушь и впервые прилюдно осыпала меня колкостями — к великому удовольствию навострившей уши публики. Она предстала другой женщиной, какую я никогда прежде не видел, распахнула дверь привычкам, о которых я понятия не имел.

Она целовала своего хлыща в губы, хихикала над его жалкими потугами на остроумие, сыпала солеными словечками, пила из всех стаканов подряд, позволяла ласкать себя окосевшему ухажеру, который понукал ее довести начатое до логического конца. И это зрелище — такая же самозабвенность, но с другим мужчиной (сцена, которая меня всегда зачаровывала по какой-то неведомой мне темной причине, быть может, потому, что в любви я ставлю измену выше всего), — это зрелище остро подействовало и на нервы мои, и на разум: воображение мое аплодировало, пристрастие мое к скандалу ликовало, самолюбие мое восставало. Естественно, я никак этого не показывал, имитируя полное равнодушие. Когда около пяти утра вечеринка закончилась и Ребекка, стоя перед дверцей такси, обнимала свою добычу и сравнивала силу его мужских реакций с моими, я помышлял уже только о мести. Едва вернувшись, мы в последний раз занялись любовью, и на следующий день я холодно распрощался с твердым намерением никогда с ней не встречаться. Прошло два дня. Поддерживавшая меня ярость сменилась некоторым унынием. Полагая себя оскорбленным, я ни за что на свете не сделал бы первый шаг. Ребекка прислала для переговоров подругу. Я проявил непоколебимость. Более того — устроил показное свидание с одной случайной знакомой в кафе напротив ее салона (квартира моя находилась недалеко) и демонстративно поцеловал ее в губы прямо на улице. Назавтра Ребекка позвонила сама. Со слезами в голосе она попросила прощения за ту вечернюю сцену. Я со спокойным торжеством подтвердил свою решимость больше не встречаться с ней. На следующий день она вновь позвонила, умоляя о свидании. Я нехотя согласился, но был совершенно счастлив, что она унижается передо мной: эта высокомерная девушка наконец-то ползла во прахе. Она пришла вся в черном, словно в трауре, и объяснила мне причину своего поступка. Признаюсь, меня тронула ее искренность и смиренная интонация; собственно, я был очень обрадован, что она так привязалась ко мне. Хрупкость и неуверенность, которые испугали бы меня в любой другой женщине, ее чрезвычайно украшали. Однако я не хотел уступать прежде, чем она должным образом расплатится за свою выходку: что вы хотите, такова моя натура — обнимая, я уже предвижу мгновение, когда выпущу когти. Итак, я в мельчайших деталях рассказал ей о своих летних похождениях и перечислил по порядку все ее изъяны — душевные и физические: от каждого слова она сильно вздрагивала и заливалась слезами. Тем не менее жестокость я проявил умеренную, так как был не вполне уверен в прочности своих позиций.

Несколько часов она молила, а я проклинал, возведя ее проступок в ранг почти преступления, но затем привлек к себе и заверил, что все забыто. Она поклялась, что никогда больше не сделает того, что было скорее плодом недоразумения, нежели осознанным желанием навредить. В сущности, она напугала меня своими неожиданными реакциями: как полагаться на столь непредсказуемое существо? Я тогда понял, насколько привязался к ней — до такой степени, что готов был простить ее глумление над собой, худшее из оскорблений для меня, ибо из всех чувств я обладаю только чувством смешного. Я также понял, насколько она привязана ко мне — до такой степени, что готова была упасть к моим ногам. Каждый из нас испытал на прочность сопротивление другого, каждый из нас согнулся, но не уступил: прекрасный пример обоюдной капитуляции в ожидании следующих битв. Мы провели пробный забег — и это первое столкновение предвещало все, что случилось впоследствии.

Нам стало страшно, надо было положить коней терзаниям, связать друг друга узами взаимного договора. После этой стычки мы оказались готовы к словам «я тебя люблю». Клятва была принесена спустя две недели, во время велосипедной прогулки по Провансу, где мы провели несколько дней по случаю праздника Всех Святых. Услышав мое признание, Ребекка едва не свалилась с машины. Я сам был очень взволнован и ускорил ход, как если бы быстрая езда в какой-то мере лишала эти слова серьезности — и настолько преуспел, что Ребекка заставила меня повторить их несколько раз из боязни ослышаться. Итак, непоправимое свершилось: как только произносится «я тебя люблю» с неизбежным следствием «люби меня», отречение становится невозможным, долг взыскивается до полного истощения средств. Мы отменили неуверенность, и нам предстояло за это платить.

Паралитик внезапно умолк. Глаза у него запали, щеки ввалились от усилия.

— Я вам внушаю ужас, не так ли?

— Ужас? Вовсе нет.

— Да, конечно же. Я швыряю признания в лицо вам, почтенному туристу, и говорю: смотрите, вот это я.

— Уверяю вас…

— Простите меня, я очень устал. Когда вновь переживаешь прошлое, это бьет по нервам. Могу я надеяться, что вы вернетесь завтра?

— Возможно, почему бы и нет?

Безудержное краснобайство инвалида заняло большую часть ночи, и лишь в три часа утра я — полностью одуревший — по совершенно безлюдным коридорам вернулся в свою каюту. Двери чередовались бесконечно, как в громадных клиниках, где ужас обретает белый цвет. Эта столь же меланхолическая, сколь непристойная исповедь измучила меня и отчасти шокировала: по правде говоря, мне следовало предвидеть это, должным образом оценив дурной вкус повествования и способ, каким меня принудили слушать. Я согласился единственно из снисхождения к калеке. Мне не терпелось все рассказать Беатрисе и попросить у нее совета, однако она уже спала. Безмятежность каюты, утопающей в белом лунном свете, подействовала на меня самым благотворным образом. Груди моей подруги походили на печеные яблочки, и я приник к ним головой. В последний раз вспомнив о глупом пренебрежении к блондинкам, которое выказывал нынешним вечером Франц, и сомлев в теплоте простыней, я заснул со счастливой мыслью о нашей молодости и здоровье, столь далеких от развращенного, больного мира этого человека.

Едва проснувшись, я поведал Беатрисе о ночных событиях. Она улыбнулась моему рассказу о встрече с Ребеккой и настоятельно попросила меня не принимать словесную пену за оскорбления. Когда я перешел к эпизоду с Францем, она явно заинтересовалась.

— Чего он, собственно, хочет от тебя?

— Он заставляет меня ощутить свою жену посредством слов, входит в самые интимные подробности, создает лирический экзегез их непростой любви.

— Тебя не смущает, что незнакомый человек открывает свое сердце, сообщает все детали своей жизни?