Уилл Селф

Любовь и забота

Когда Тревис выходил из боковой двери отеля «Грамерси-парк» – стараясь не смотреть на парня, торговавшего с лотка товарами со скидкой, который незадолго до того не смог быстро и правильно выдать ему сдачу, – он чувствовал себя странно опустошенным. Брайон шел позади него, и хотя Тревис осознавал, что в этом в общем-то нет нужды, не смог удержаться: пошарив рукой у себя за спиной, он сжал восьмидесятисантиметровой толщины ляжку своего «эмота» – человекообразного спутника жизни.

Брайон немедленно на это отреагировал – поднял Тревиса, ухватив сзади за воротник твидового костюма, обнял и запечатлел на его лице несколько влажных поцелуев, одновременно утешительно похлопывая по спине и бормоча ласковую чепуху.

Тревис ощутил, как расслабляются напряженные, сжатые в тугие узлы мышцы шеи и плеч. Эффект был осязаемым – точно эмот втирал ему в кожу массажное масло. Тревис вздохнул и глубже зарылся в душистый и теплый уголок пустоты между воротничком фланелевой рубашки Брайона и колючим твидовым воротом своего пиджака. Тревис всегда одевал эмота так же, как одевался сам. Вообще-то некоторым казалось, что они выглядят на удивление неловко, точно близнецы, наряженные в одинаковые матросские костюмчики, – он об этом знал, но слишком любил Брайона, который был не просто двойником-эмотом, а неотъемлемой частью самого Тревиса.

К тому же от Брайона хорошо пахло. Дорогим мылом и лосьоном для бритья от Ральфа Лорена. Мужским потом и моллюсками, подаваемыми к коктейлю. Фланелью и сигаретным дымом. Словом, почти так же, как от самого Тревиса. Даже поцелуи Брайона приятно пахли. Тревис ощутил густую каплю слюны эмота на своей верхней губе – будь то слюна кого-нибудь еще, он бы немедленно ее вытер, но не сейчас. Вместо этого он вдыхал сладко пахнущие ферменты, лениво размышляя о том, состоит ли тело эмота из тех же веществ, что и человеческое. Вряд ли из тех же – ведь эмоты не могут пить спиртное или, там, курить сигареты, – а значит, нечто другое разливалось по невидимым глазу пульсирующим трубкам в их огромных телах.

Думать о том, из чего состояло тело Брайона, Тревису совсем не понравилось – более того, подобные мысли определенно вызвали у него тошноту. Так что он оставил их и еще глубже зарылся в уютное убежище обнимавших его гигантских рук. Огромные ладони эмота поглаживали спину Тревиса, плечи, волосы – нежно, но твердо. Спиной он почувствовал гул голоса Брайона прежде, чем до его ушей донеслись приглушенные слоями ткани слова:

– Переживаешь из-за сегодняшнего вечера, Тревис?

Тревис напрягся. Сегодня вечером ему предстояло «свидание» – как же он ненавидел это слово. Было в нем что-то детское. Будто он и девушка, которую он пригласил, – влюбленные подростки, а не взрослые люди, находившие общество друг друга приятным. «Тебе ведь даже слово не нравится, правда?» Ласковая ладонь почти накрыла макушку Тревиса – словно на него надели защитный шлем из плоти, костей и сухожилий. Звучный голос эмота обладал весьма приятными модуляциями. Сочувственные слова попадали прямиком в сердце Тревиса.

– Есть в нем что-то детское, – пробормотал он.

Брайон издал усмешку-урчание и еще крепче прижал его к себе. Обнял Тревиса и поднял высоко в воздух зарождавшегося вечера, крутя при этом тело своего «взрослого», позволяя Тревису обозревать «Грамерси-парк» вверх тормашками. Тревис заметил надменную особу, которая, позвякивая драгоценностями, выгуливала мини-шнауцера на крыше мира. Потом Брайон ловко опустил его и, в последний раз влажно чмокнув в лоб, осторожно поставил на ноги.

– Да не волнуйся ты так, – увещевал Тревиса Брайон. – Уверен, Карин нервничает не меньше твоего. И ей тоже не нравится слово «свидание». А теперь пошли – нам надо поторапливаться, чтобы успеть вовремя.

Километрах в шести оттуда, на северной стороне двадцатых улиц, Карин, той самой, с кем Тревису предстояло вечером «свидание», действительно было не по себе. Она чуть не решилась все отменить. Карин познакомилась с Тревисом пару недель назад, на дегустации вин, устроенной ее подругой Ариадной. Это было чистой воды снобистское мероприятие – Ариадне не терпелось похвастаться своей коллекцией вин, а также новой квартирой-лофтом, в которой помещалась и студия, в Сохо; Карин еще подумала, что в такой большой студии запросто смогли бы разместиться Огюст Роден, Генри Мур и Дэмиен Херст, вместе взятые, при этом не мешая друг другу и не путая инструменты и материалы. Словом, пустая трата полезной площади – особенно если учесть, что сама Ариадна была художником-миниатюристом.

Друзья Ариадны по большей части косили под богему – такой тип людей весьма распространен в «артистических» районах вроде Сохо, Гринич-Виллидж, Трайбеки и их окрестностях; эти ребята строили из себя подобие бедных студентов из «интеллектуальных» парижских кварталов на левобережье Сены, а сами жили на доходы от траншей ценных бумаг компании «Америкэн телефон энд телеграф». Они вечно планировали устраивать какие-то выставки, издавать какие-то книги и журналы, что-то снимать или строить – но никогда ничего не выставляли, не издавали, не снимали и не строили. На одной из Ариадниных вечеринок такой вот полубезумный юноша с собранными в косичку волосами даже сообщил Карин, что собирается «презентовать презентацию».

– В смысле? – вежливо переспросила Карин.

– Ну, вроде как, чтобы понять, что мне надо.

– А когда ты поймешь, что тебе надо, – что тогда?

– А? Ч-черт, я даже… словом, посмотрим, надо ли оно мне будет или нет.

Услыхав такие примитивные суждения, Карин поспешно ретировалась. Позднее она не без удовольствия заметила, что юношу с косичкой, мертвецки пьяного и что-то нечленораздельно бормотавшего слюнявым ртом, уносил его собственный эмот.

Но в вечер винной дегустации никто особенно не напился – а Карин познакомилась с Тревисом. Сперва Тревис, одетый в безупречный английский твидовый костюм в стиле ретро, показался ей довольно странным. Тревис курил и потому стоял поодаль, у пожарной лестницы, игриво болтая с Карин через окно. Она не особо одобряла курильщиков, но и не порицала их. Словом, в первую встречу она нашла Тревиса довольно привлекательным и необычным – во всяком случае, он уж точно выгодно отличался от позёров-рантье, которые с важным видом расхаживали по студии, вертя в пальцах винные бокалы, будто были аристократами бог знает в каком колене.

Вскоре обнаружилось, что Тревис знает толк в винах – «хороших винах», как он всякий раз уточнял. Он мог по одному лишь букету отличить мюскаде «Шато-Карре» от белого бордосского. Знал, как называются все виды виноградной тли-филлоксеры, каков ее жизненный цикл и какой вред она наносит виноградникам. Однажды он даже сплавлялся на плоту по Роне и пробовал вино из каждого виноградника, который встречался ему на пути. Но, говоря о приобретенном опыте и познаниях, он вовсе не был заносчивым или надменным. Скорее в его манере присутствовала малая толика самоуничижения – хотя и с оттенком иронии, он вполне трезво оценивал свои таланты и способности.

– Вообще-то я просто состоятельный любитель. – Его тонкая верхняя губа дрогнула, и в голосе послышались нотки самоуничижения. – И к тому же невеликий знаток.

– Почему вы так решили? – Карин показалось, что она разговаривает как визгливая старшеклассница, – настолько рафинированным было его произношение.

– Потому, что не могу посвятить себя какому-то одному делу – как вы, например. Порхаю от одного хобби к другому. Но мне нравятся мои увлечения – конечно, тут скрыто явное противоречие, но это так.

Карин уже рассказала Тревису о небольшом ателье, которым владела. Как превратила двухкомнатную квартиру в районе Двадцатых улиц в крошечную швейную мастерскую и наняла на работу шестерых проворных портних-филиппинок. Как сделала себе имя, продавая авторские модели одежды состоятельным обитателям Манхэттена. И о своем недавнем достижении – одна модная империя предложила ей создать собственную линию одежды «прет-а-порте».