Ванька, напротив, враг всякой роскоши. Удивишь, что ли, кого этими вычурами? Дома-то, небось, нужда и через вороты уж перелезла. Он временный жилец в Москве и приехал в нее не проживать, а наживать деньгу и прихотничать ему не из чего. Недешево обойдется ему знакомство с дистанциею огромного размера, не в один месяц намосквичится он, и пока продолжается курс этого образования, не одни раз попадет он впросак. То седок, не расплатясь, ускользнет проходным двором или городскими рядами; то по незнанию настоящей ближайшей дороги ванька сделает версту крюку; то иной наемщик воспользуется этим незнанием и, наняв его, например, просто на Тверскую протянет до Триумфальных ворот, или с Арбата вплоть до Смоленского рынка. А легко ли запомнить сотни названий урочищ, приходов, переулков, в которых запутается и старожил? Словом, на первых порах ванька сам не свой и плутает точно в лесу {20} .
«Извозчик! Что возьмешь ко всем воротам?» – «Да кое же это место, батюшка?» – спрашивает ванька, теряясь в недоумениях о неслыханном названии: Тверские ворота он знает, к Покровским барыньку вчера возил, у Красных земляк живет, Никольские есть – а все- то где. – «Да вы натолкуйте, где ехать?» – молвит он, приготовляясь слушать объяснение дороги. – «А вот, отвечает наемщик, сперва ступай ты на Арбат, с Арбата на Арбатец, отсюда в переулок Безыменный, из Безыменного в Безумный, здесь своротишь в Пустую улицу, потом повернешь в Золотую [1] , а тут и пойдет прямая дорога ковсем воротам. Понял, что ли?» Поймет ванька, что посмеиваются над ним, ругнет зубоскала прямиковым словом; а между тем время-то ушло, глядишь, среди баляс и седока упустил. Случается также, что нанимают ваньку взад и вперед, с условием заехать в одно место на минуту; в простоте деревенского сердца он и порядится по цене, сообразной времени: а на деле выйдет, что прождет он добрый час, прибавки не получит ни гроша, – и тогда смекнет, что значит московская минутка. Да мало ли каким проделкам подвергается он в первое зимовье свое в Москве! Надобно же чем-нибудь наверстывать недостаток опытности, непредвидимые упущения, а чем же более, как не трудом да усердием? Лихач и смотреть не хочет на рублевого седока, а ванька не прочь ехать и за гривну меди; московского хвата разве калачом выманишь со двора в непогоду, а деревенский труженик тут-то и выручает.
Чуждый прихотей не по карману, ванька выгадывает супротив лихача и в других отношениях. Постоялый двор в предместьях столицы выбирает такой, где бы он не стеснялся необходимостью брать сено с овсом у дворника и где бы плата за харчи не была накладна для его кармана. Биржевых расходов он не знает; да и на что ему колода? Лошадь не дворянка, поест и из торбы; а стоять можно на любом углу; разумеется, коли у лавочки – подчистишь кой-когда мостовую, а если близ будки – ну поздравишь кавалера в праздник. На особенно бойких для стоянья местах, например около трактиров, у рынков, на перекрестках, ваньки составляют между собою тесную корпорацию, и извозчик, не принадлежащий к их обществу, не смей становиться здесь под опасением различных гонений со стороны всех членов товарищества. Но и товарищи в ладах между собою только до первой кости. Дружелюбно растабарывают они, собравшись в кучку и похлопывая рукавицами, – высчитывают, кто на сколько съездил, кого возил; хороших прибылей решаются задать себе пирушку – кличут блинника. Вдруг… все врассыпную, каждый благим матом к своим саням, – хлыст по лошади, и поскакали, что есть духу, в одну сторону. Что же такое случилось? Гром разве ударил над нами? Нет, не гром, а на углу показался седок. Прервана поучительная беседа, забыты узы родства и дружбы, и ваньки наперебой летят к цели. Явись в эту минуту отец родной, загорись в двух шагах дом, проходи целая армия с музыкой – ванька ничего не слышит и не видит, кроме седока. И чего не делают, чего не говорят соперники, чтобы залучить к себе желанного. Но счастливцем бывает, разумеется, только один, а прочие опять возвращаются к своему пристанищу – «сидеть у моря да ждать погоды».
Крепко хлопочет ванька, зато и не может пожаловаться на судьбу, вознаграждающую его хлопоты. Конечно, пробьется он зиму не в тепле и холе, но всегда сыт, хотя без разносолов; приехал с грошем, а поедет не с одним десятком рублей; и лошаденка откормится. Вот и на следующий год, чуть только запорхает снежок да пойдут морозы-морозовичи, едет он в гости к кормилице-Белокаменной, иногда и парнишку везет с собою на подмогу. Глядя на него, отправляется и сосед извозничать, и другой, и третий, и ваньки с каждым годом прибывают в Москве, – и живут они до поры до времени точно сказочные Иванушки-дурачки, в загоне у своих братьев-извозчиков, да в милости у судьбы. Потребностям московских пешеходов удовлетворяют почти одиннадцать тысяч живейных извозчиков {21} : из этого числа не более трех тысяч постоянно живут здесь, а прочие – все ваньки.
Лихач равнодушно смотрит на это увеличение одинаковых с ним промышленников, потому что не боится никакого соперничества. Но большинство обыкновенных живейных извозчиков, которые составляют средину между лихачами и ваньками, бывают средственные и плохие, летом ездят на калибере-трясучке {22} , а зимою на санках средней руки, – они питают самое враждебное чувство к пришельцам, называют их «голодными воронами» и бранят на чем свет стоит, что сбивают эти «погонялки» настоящую цену.
Сколько-то лет тому назад пошло гонение на калиберные дрожки: «Это не экипаж, – кричали цивилизаторы,- а пытка; он постыдный остаток варварства, он трясет все существо человека не хуже лихорадки»… Извозчики вняли справедливым жалобам и завели пролетки [2] .
После этого дознали они, что чужеземные наблюдатели, удостаивающие приехать взглянуть на Россию, обратили на них, собственно на них, особое внимание: записали в своих путевых впечатлениях и droschki и iswostcbik {23} ; объявили всей Европе, что последние – люди ужасного вида, носят огромные бороды и снежные очки для предохранения от мороза; происходят по прямой линии от татар; хлопают руками (т.е. рукавицами) так, что слышится звук, подобный ружейному выстрелу, и вдобавок ко всем этим диковинкам распивают шампанское по 15 франков бутылка! Извозчикам все эти слухи, как с гуся вода, – пусть тешатся немцы.
Наконец в недавнем времени пошли разъезжать по Москве так называемые городские линейки и кареты {24} . Извозчики недоверчиво поглядели на неожиданных соперников их промыслу, подумали и решили, что новая машина не пойдет. Словом, все напасти извозчики переносили равнодушно или великодушно. Одни ваньки как бельмо на глазу у них, и вторжение этих «сынов природы» выводит их из себя. Поэтому назвать простого живейного извозчика-москвича ванькою – значит нанести страшную обиду его амбиции и задеть его репутацию. А ваньку – «как хочешь зови, лишь хлебом корми»; он себе на уме и не спроста поет:
[1] Арбатец лежит на Крутицах, Безыменных переулков два – в Грузинах и на Балкане; Безумный – на Трубе; Пустая улица – в Рогожской, а Золотая – на Бутырках.
[2] Но когда бывает доволен человек? В последнее время стали слышаться жалобы и на пролетки. «Не предохраняют они от простуды»,- вопиют неженки, которым мало резиновых калош, вязаных шарфов, непромокаемых макинтошей, зонтиков и прочих защит для защиты от нашей осени. Сострадательные извозчики приняли к сведению и это обстоятельство, и вопрос о заведении крытых пролеток обсуживается лихачами.