Помилуйте, сударыня, вы совсем не бережете себя: вас толкают со всех сторон, вы двигаетесь из стороны в сторону, смотря по напору толпы, с вас капают крупные капли пота, вы едва дышите, что при вашей корпуленции, которой позавидовала бы иная купчиха, нисколько не удивительно, – зачем же вы, вероятно предвидев это, решились идти на дешевые товары или, если уже вы жить без них не можете, зачем не выбрали другого, более удобного времени, например, конца Фоминой? – «Милостивый государь, – величественно произносит дородная барыня, – я мать семейства!» – Ах, в самом деле, извините: за вами, как птенцы, следуют три взрослые девицы, скромно потупив глаза. Они очень интересны, хотя очень худы и бледны: вероятно, они мало кушают, предпочитая питаться французскими романами в российских переводах… Правда, сударыня, чувства материнской нежности делают вам большую честь, вы исполняете свою обязанность с редким самоотвержением; но признайтесь, по совести, что, сбираясь со своими милыми дочками на дешевые товары, вы имели сильное желание купить себе лиловых лент на чепчик, который так идет к вашему лицу?..

А вам, madame, надобно бы решительно запретить ездить на дешевые товары: мало ли каждый год накупите вы себе обнов ко всякому празднику, мало ли свезете денег к Лебур, в парижский магазин, к Дарзансу ^{49} ! Да и на что вам дешевые товары? Для вас не существует слова дорого; вы всегда можете тратить деньги, не заботясь об их ценности, об источнике их происхождения. Зачем же вы пожаловали сюда? – «Ах, боже мой! как же не быть на дешевых товарах: это смешно! Отсюда я заеду к Рошфору, а потом, может быть, загляну в “Русские изделия” – говорят, вышли премилые новые узоры… Как же мне не ехать – все идут, это приятно».

Причина вполне основательная, и затем – je vous salue, madame [7] .

Девушка в каком-то полусалопчике, в ситцевом платьице, с накинутою на голове косынкою, хорошенькая, потому что с виду ей не более 18 лет, быстрым шагом пробирается между снующею взад и вперед толпою. Лиза это или Маша – не знаю, право; но готов биться об заклад, что это горничная, которая выпросилась у своих господ на часок-другой, чтобы побывать на дешевых товарах и истратить подаренный ей о празднике целковый. И будьте уверены, что она истратит его с толком и накупит себе столько туалетных принадлежностей, что достанет ей на несколько месяцев. Не теряй же, умненькая девушка, времени, обегай поскорее все шкафчики, заключающие в себе предметы твоих желаний, и воротись домой с раскрасневшимися щечками, запыхавшись, но веселая и счастливая своими приобретениями, которые, конечно, ты поспешишь показать всем и каждому, расскажешь, как много было народу на дешевых товарах, какой славный салоп видела ты на одной барыне и пр. и пр. Все это расскажешь ты; только не говори никому, как один господин остановил было тебя, уверял, что ты настоящая парижская гризетка ^{50} и что в тебе много шику. Забудь это навсегда: ты русская девушка и никогда не будешь (да и не дай бог быть!) ни гризеткой, ни шиком…

Проходит, по-видимому, супружеская чета. «Сказал, что не могу, моя милая, – протяжно говорит муж, человек небольшого роста, с серьезным выражением лица, – шутка ли 25 целковых за такой вздор!» – «А, стало быть, для тебя и мое здоровье, и мое спокойствие – вздор!» – возражает супруга, дама очень недурная собою, но в чертах лица которой выражается сильная воля. «Ты пристыдил меня, мой друг, – продолжает она, немного успокоившись, – как я сторговала вещь, она ко мне очень идет! Велела завернуть, а ты вдруг: “дорого, дорого!” – и вон из лавки. На что это похоже?» – «Да ты посуди, мой друг, 25 рублей серебром, прости господи! за дрянь, можно сказать, за тряпку! Уж если хочешь, купи себе что-нибудь солидное, ну хоть материи на платье». – «Мало у меня платьев! Как же я буду без мантильи? И Кисельские все купили себе по мантилье, а у Синеусовой так еще кружевная. Ты не любишь меня, Поль!» (Грудь любящей супруги заколыхалась при этих словах.) – «Да, милая Феничка, будь рассудительна: ведь 25 целковых станет на расходы почти на неделю!» – «Поль, я откажусь на месяц от всех прихотей… ну хочешь, целый месяц не буду пить кофе… Поль!» Не мог же серьезный супруг устоять против такого доказательства любви и с тяжелым вздохом повернул к лавке, из которой вышел за несколько минут перед тем.

– Что, видел, моншер? – восторженно говорит одно пальто другому, – каков бюст-то, а? Просто античный, братец! – «Да, хороша», – равнодушно произносит другое пальто, занятое, кажется, более наблюдениями над белою шляпкою, остановившеюся у шкафчика, чем интересами своего товарища. – «А заметил, как она взглянула на меня? просто как обожгла!» – еще восторженнее говорит первое пальто, делая жесты руками и головой. – «Нет, брат, не на такого напала, ни за что не отстану, непременно узнаю, где она живет. Пойдем, моншер! Видишь, она вошла в ту лавку». И первое пальто потащило своего товарища, который нехотя должен был покинуть свои наблюдения над белою шляпкою.

– Вас, бабушка, зачем бог принес сюда? Разве на старости лет щеголять вздумали? – «Э, родной мой, грех какой выдумал», – дребезжащим голосом отвечает старушка лет этак под семьдесят, одетая в старый демикотоновый салоп». – Так что же, дочкам обновки покупаете? – «Нету у меня дочек, родной ты мой: была одна и замуж вышла за хорошего человека, да веку бог не дал, царство ей небесное! А вот после нее-то остался сынок, мой, стало быть, внучек, годков этак семи будет, Петей звать, – уж и грамоте учится, – так я вот и пришла купить ему остаточек ситчику на рубашку; к празднику-то за хлопотами не сшила ему никакой обновки, – пусть порадуется хоть теперь, да оно и дешевле». – Добрая же ты бабушка, и дай бог тебе дожить до того времени, когда Петя сам в состоянии будет утешать твою старость и покупать тебе обновки к празднику!..

Теперь для разнообразия впечатлений позволим себе перенестись на ковре-самолете в одну из самых укромных улиц Москвы. В одном из домиков (домов и особенно разделений на этажи здесь нет), в одном из домиков этой улицы, на квартире, состоящей из комнатки и нанимаемой за два целковых в месяц, на хозяйских дровах, живет семья: старушка-мать и ее две дочери. Старушка уже и не помнит, сколько ей лет, и доживает свои последние дни, почти не слезая с печки; дочери – обе девушки; одна давно уже отказалась от надежды выйти когда-нибудь замуж, другая только что вступила в восемнадцатую весну своей жизни. Девушки кормят своими трудами мать и себя и известны в околотке как искусные белошвейки. Прилежно работали они перед праздником, и редкую ночь не виднелся в их комнатке огонь почти до самого света; зато и выработали немало – заплатили за квартиру, разочлись с башмачником, справили, как следует, праздник, и еще кое-что осталось от заработанных денег. Наступил Фомин понедельник. Сердце 18-летней девушки вспомнило о дешевых товарах. «Сестрица, – вопросительно говорит она старшей сестре, – сходимте в город». – «Да ты ступай, Наташа, одна, – отвечает сестра, – и не хочется, и работу дошить надобно». – «Да как же я пойду одна?» – нерешительно возражает Наташа, привыкшая выходить из дому не иначе, как вместе с сестрою. «Что ж такое! – замечает сестра, – ведь теперь не вечер. Ничего, ступай. Кстати же, тебе надобно купить косыночку, да если попадется возьми и мне, только потемнее. Ну, еще что-нибудь купишь».

Наташа поколебалась было несколько минут, но потом, видя, что сестра никак не хочет сопутствовать ей, решилась идти одна. При первом шаге на улицу ей стало как-то неловко, казалось, будто прохожие посматривают на нее подозрительно, точно спрашивая: «что это значит, что она идет одна, без сестры?». Но дальше, с каждым шагом, робость ее исчезала и обратилась почти в самоуверенность, когда, достигнув улиц, ближайших к городу, Наташа увидела, что много девушек идут одни, без сестриц и без маменек. Следуя советам сестры – купить косыночку в магазине, где хотя и подороже, зато не обманут, Наташа отправилась на Кузнецкий мост. Вот и магазин, с вывеской почти в две сажени, с огромными окнами, из которых глядят куски материй, шали, блонды, кружева; десятка два щегольских экипажей стоят подле него, и не пройдет и пяти минут, чтобы не подъехала к дверям его еще карета или коляска, и из экипажа выпорхнет такая великолепная барыня, что ее нельзя иначе счесть, как за княгиню иль за графиню… Робко стало Наташе, непривыкшей к такому блеску и знакомой только с обстановкой купеческих домов средней руки. Еще больше смутилась она, вступив в огромные комнаты магазина, блестевшие зеркалами, лакированными прилавками, золочеными диванами, развешанными и сваленными в кипы кусками ярких материй. А как же разряженные приказчики стоят за прилавками, какие блестящие покупательницы подходят к этим прилавкам!.. «Впрочем, – подумала Наташа, – ведь я пришла со своими деньгами, что же мне стыдиться?» – и сколько можно развязнее подошла к одному прилавку, за которым красовался в барашки завитой garзon. «Покажите мне косыночку», – краснея проговорила Наташа. Garзon шмыгнул под прилавок, вытащил оттуда целую кучу косынок всевозможных цветов и, не говоря ни слова, разложил их перед покупательницею, богатство которой он мог оценить с первого взгляда.