– Вот в Петербурге, говорят, вашей сестре житье отличное?

– В Питере-то? Слыхали мы про него. Знаем тамошних белоручек: чепешницы, чухна бестолковая, а туда же кофию просит, танцами занимается. Видела я здесь одну питерскую-то. Стоит на вольном месте, словно барыня какая, на нас и смотреть не хочет. Приходит нанимать кухарку какой-то купец – прямо к ней (с рожи-то она как и путная), спрашивает у нее. «У меня,- говорит,- любезная, хлебы дома пекут, а если случится стирка, так и принанимаем». А она ему залепетала что-то, да и сует в руку свой тестат. «Я, – говорит, – жила у хороших господ, черной работой не занималась». Уморушки, да и только.

«А если так, – говорит ей купец, – так прощенья просим, мадам; выходит, не ты мне, а я твоей милости должен служить». Взял да и нанял из наших. Так-то-с, сударь вы мой. Видали мы этих тестатчиц. Для близиру – оно так, а на деле пустяк.

– Напрасно так думаешь. Аттестат – ведь это порука и за уменье, и за поведенье.

– Так оно и есть! Еще за поведенье! Извольте-ка выслушать; есть у меня товарка, Агафьей зовут; женщина работящая, а уж в летах, этак с залишечком сорок. Вот была она без места. Прослышали мы, что вызывают в газетах ученую повариху, понимаете, чтобы за повара отвечала.

Хорошо, что ж, и это можно, и за повара ответим, а ученье известно какое: не в пансионах воспитывались. Ступай, говорю, Агафья: может статься, и выйдет толк. Приходит она к этому барину. Холостой он, собою такой видный. Посмотрел на нее, усмехнулся. «Нет, – говорит, – ты мне не годишься». – «Помилуйте, – говорит, – сударь, я и соусы разные, и пирожное всякое могу состряпать». – «Нет, – говорит, – мне надобно…»

Но в эту минуту что-то гневно забурлило в печи, уголья зашипели, пламя вмиг вспыхнуло ярче, кухарка взглянула и ахнула; любезные ее щи так и хлестали через края горшка.

– Ах, чтоб вас!.. – с негодованием крикнула она, и этим словом кончилась беседа. Смущенный гость спешил уйти, и напрасны были его извинения в невольно причиненной досаде Акулине Ивановне.

Он ушел, но в воображении его не переставал носиться образ кухарки, ее лицо, ее наряд, ее быт… Одна картина сменялась другой…

Вот кухня – что-то вроде комнаты, более или менее закопченной, так что иногда трудно решить, из какого материала построена она [1] . В кухне печь, простая русская, складенная из кирпичей, не хитро, но удачно приноровленная к своему назначению, – печь с печкою, иногда даже с полатями. Далее глазам представляются две-три полки, на которых стройно расставлена разная кухонная посуда; потом следуют: самовар, блистающий на почетном месте; стол почтенных лет, но всегда вымытый на загляденье, и около него скамья, вероятно для противоположности, более или менее серого цвета; рукомойник, семья ухватов и кое-какой домашний скарб довершают принадлежности кухни. Тут и постель кухарки, и имущество ее, заключающееся в небольшом сундуке; тут красуется и двухвершковое зеркальце, обклеенное бумагою, и рядом с ним налеплена какая-нибудь «греческая героиня Бобелина» или картинка с помадной банки; тут и лук растет на окне, а иногда судьба занесет и ерань; здесь и чайник с отбитым рыльцем, окруженный двумя-тремя чашками, в соседстве с какою-то зеленою стеклянною посудой, выглядывает с полки; здесь и жирный Васька посиживает на окне, греясь против солнышка или созерцательно рассматривая ближайшую природу, особенно стаи ворон, которых привлекает что-то лежащее на дворе, как раз против окна. Вот и сама обитательница этого приютного уголка. Что она делает? – «Стряпает, разумеется». Да, стряпает; но это слово не выражает всего круга ее многообразной деятельности, хотя он и ограничивается небольшим пространством – от кухни до погреба или до кладовой, из лавочки на рынок или с рынка в лавочку; хотя центр его все-таки ни больше, ни меньше, как кухня. Но ведь на кухарке лежит весь порядок дома; она незаметный, но крепкий столб, поддерживающий его благосостояние. Она виновата, зачем вздорожала говядина, а сливки оказались кислыми, зачем лавочник дал мало угольев или обчел на одну копейку; с нее спрашивается, почему горшок прожил не два века или как смела шаловливая кошка сделать неосторожный прыжок и разбить фаянсовую тарелку; ее требуют к ответу, отчего суп пересолен, а жаркое не дошло; на нее гневаются, что печь изводит много дров, а в комнатах сыро и холодно; ей выговаривают, величая «деревенщиною глупой», зачем она сказала правду, когда приказано было объявлять всем посетителям, что господ нет дома, а она в простоте сердца на вопрос одного гостя: дома ли барин? – радушно отвечала: «пожалуйте-с у себя, трубку изволят курить»…

Вот ранним утром спешно идет она на рынок с кульком под мышкой, с кувшином в руке. «Тетенька, умница, пожалуйте сюда!» – кричат ей лавочники, разносчики, молочники, а иной плут так еще и шапку снимет. Но она не поддается на учтивые приветствия, не верит божбам и правому слову продавцов, а торгуется донельзя, рассчитывая и выгадывая всякую копейку. Как внимательно рассматривает она доброту припасов, как заботливо считает по пальцам сдачу; скольких иногда убеждений стоит ей склонить несговорчивого продавца на уступку; сколько возов обойдет она, покупая, например, картофель, и то прицениваясь, то прислушиваясь к купле других, пока, наконец, решит свой выбор! А тут еще зелени разной требуется, корицы, перцу, кофею, сосисок; барин велел взять четверку жукова табаку: «у нас, – говорит, – в лавочке семь копеек лишних берут»; барыня наказывала забежать в аптеку за гофманскими каплями; а яблоки-то к пирожному совсем было из ума вон. Легко ли упомнить все – и грошовую, и рублевую покупку, легко ли, потому что у кухарки нет ни реестров, ни записок: одна голова обязана отвечать и за неграмотность, и за непонятливость. Неудивительно, стало быть, что, возвращаясь с рынка, она не раз пересмотрит сдачу или зайдет к знакомому лавочнику, с просьбою проверить итог ее расходов.

Вот она дома, отдала отчет, принимается за стряпню. Приказали борщ сварить и жаркое изготовить, а говядины всего пять фунтов на четверых. Как ее делить. Надо, чтоб все вышло хорошо – и борщ вкусен, и жаркое сочно, и чтоб всего было довольно, а то неравно навернется лишний человек, недостанет чего – тебя же обвинят; расчесть, скажут, ничего не умеешь. И в глубокой думе, изощряя свою опытность, мерекает она, на сколько частей резать небольшой кусок говядины, чтоб сделать оба кушанья в плепорцию. А тут Васька, мяуча и мурлыкая, ластится около ног, просит обычной своей подачки. Нельзя не дать и Ваське: брошен ему добрый кусок; съел, просит еще. На – и еще, не сыт Васька, не отходит от стола, а говядины убавилось чуть ли не на осьмушку фунта. Не дать жаль – кот-то славный такой, а дать… «Ну, вот тебе еще кусок, кстати жила попалась, да уж больше и не проси!» Опять – мяу! мяу! «Ах ты, обжора этакая!» И любимец получает справедливый толчок, после которого отправляется философствовать на окно.

Наконец кухарка устроилась совсем: печь затоплена, дрова разгорелись, горшки закипают – и дело кипит. Слава богу. Вдруг…

– Ульяна! а Ульяна! иди сюда скорее, – раздается звонкий голос хозяйки через отворенную дверь.

– Сейчас, сударыня. (Ах, чтоб тебе пусто было…)

– Да иди же скорее! Боже мой, какая ты неповоротливая!

– Нельзя же, сударыня, зря бросить дело.

– Ну, разговорилась! Вымой ручищи-то.

Это значит, что барыня изволит одеваться и нуждается в помощи своей единственной прислуги.

Во время застегиванья платья, для чего кухарка употребляет неимоверные усилия, барыня вступает с нею в «задушевный» (если угодно, интимный) разговор, выходящий из пределов кухни.

– Стало быть, Василий Григорьич был-таки на порядках?

– Уж так на порядках, сударыня, что всю посуду перебил. Жене говорит: «Жить с тобою не хочу, ступай вон!» До Ивана Петровича дело доходило.

– Ну, это у них всегда так бывает. Поссорятся да помирятся. А что свояченица его?