И полный охоты высказать вслух свои мысли, обменяться с кем-нибудь изъявлениями дружбы, Саввушка двинулся было к мужичкам в намерении разделить с ними компанию; но тот-час же остановился. Миролюбивая дотоле беседа угольников неожиданно приняла воинственный характер: один из них, захмелев порядком, порывался выместить на своем товарище какую-то давнюю обиду; тот, защищая свое лицо и особенно бороду от его порывов, отмахивался кулаками и грозил своротить салазки зачинщику ссоры; а третий разнимал бойцов.

– Ах, галманы! – с негодованием произнес Савушка, – и напиться-то как следует не умеют.

Но доброе начало взяло верх в междоусобной брани друзей. При посредстве буфетчика, который не позволял, чтобы в его заведении происходили «бесчинства и дебоширства», они помирились, запили мировую и, схватившись все трое рука с рукой, чинно убрались из заведения, затянув на походе: «Вот мчится тройка удалая».

Таким образом это происшествие кончилось счастливо, и Саввушка в знак своего удовольствия решился разориться еще на бутылку: «Куда ни шла. Не всякий день пируешь: в кои-та веки пришлось…» – говорил он сам себе для успокоения совести, которая шептала, что довольно и пора бы идти домой.

Между тем посетители заведения беспрерывно менялись; почти каждую минуту входили и уходили новые лица, и рассмотреть их всех недостало бы ничьих глаз; песни не умолкали, шум не уменьшался, веселье росло разливанным морем. Чувствовал Саввушка, что и его как будто подмывает отколоть какую-нибудь штуку – песню ли затянуть или пройти трепака, так чтобы все суставчики заговорили. «Да ведь стыдно будет, если на старости лет осрамишься; и куры засмеют… Так не осрамлюсь же, пройду таким козырем, что на-поди!» – решительно подумал подгулявший Саввушка и приготовился было стать в пару с одним сапожником, который «дробь» отхватывал так, что стекла дрожали, как вдруг в заведение – не вошел, а влетел молодец-молодцом красивый парень в щеголеватом палукафтане, перетянутый цветным платком, в шапочке-мурмолке набекрень, с гармонией в руках, – влетел с присвистом, напевая «Камаринского». Следом за ним ввалился лихач-извозчик.

– Гуляка приехал! – пронесся шепот по полпивной, и на минуту все приутихло, с любопытством обратив глаза на нового гостя.

Нисколько не смущаясь этим вниманием и считая его, по- видимому, заслуженным, молодчик сел за стол (извозчик рядом с ним) и на всю лавочку крикнул:

– Эй, пива!

– А, Фединьке наше почтение! – радостно сказал буфетчик, – как поживаешь?

– Живем, не мотаем, добрых людей уважаем, и денежки у нас водятся, – отвечал молодчик. – Пива давай, Михал Михалыч, целую дюжину разом ставь сюда! Да смотри, чтоб не «сливки»…

– Помилуйте-с, как можно. Вы посмотрите, что я подам: просто мадерца.

– Знаю я твою мадерцу – всего семь верст до нее не доехала. Ты дай белого, Тарусниского.

– Сию минуту-с. Алексей, живо!

И роща бутылок, по живописному выражению буфетчика, не замедлила занять стол.

Попойка началась. Молодчик исправно пил сам и потчевал извозчика.

– Смотри же, – говорил он лихачу, – поедем так, чтоб с градом было, знаешь, как я люблю.

– Сказал, что заслужу, так уж заслужу; друга моего Фединьку прокачу так, что душа в пятки уйдет, – отвечал извозчик, затягивая песню под пискливые звуки гармонии, на которой не переставал наигрывать молодчик.

Буфетчик снова подошел к гостю-кутиле.

– Не попотчевать ли сигарочкой? – спросил он у Фединьки.

– Давай, Михал Михалыч, давай, побарствуем. Да выпей стопку!

– Теперь нельзя-с: дело есть.

– Пей, говорят тебе, не то оболью. Знаешь меня? – Буфетчик выпил с поклоном, а Фединька закурил зловонную сигару как истый джентльмен. – Гулять так гулять. Закучу нынче – помнишь, как намедни? Еще лучше будет, жару подбавим, лишь бы лафа не отошла. Знаешь, какую штуку мы с Васькой строим? – Здесь Фединька начал шептать на ухо буфетчику, который, слушая его, ухмылялся, поглаживал бороду и поддакивал: «тэк-с, понимаем-с!». – Коли наша возьмет – ух! тогда всю «Старую избу» пивом оболью. Гуляй!.. «Ты зачем, зачем, мальчишка, с своей родины бежал»… Пей, извозчик!… «Никого ты не спросился, кроме сердца своего»… Наливай еще! Чих- чох-чебурах! чибирики-чок-чибири! кома-рики-мухи-комары!

И, не вставая с места, Фединька начал приплясывать и повертывать плечами.

Красная шаль, голубая шаль и еще какой-то пестрый платок не замедлили подойти к Фединьке с приветствиями. Бутылки стали осушаться мигом. «Жизнь для нас копейка!» – кричал Фединька и требовал дюжину за дюжиной. Знакомый и незнакомый могли без церемонии пользоваться его угощением, и охотников нашлось немало. Пир пошел горой…

Удаль Фединьки отбила у Саввушки охоту выкинуть какую- нибудь штуку. «Вишь, какая колывань пошла, – сказал он сам себе, – тебе ли, старому дураку, соваться туда!.. Молоденек паренек, а с душком. Кабы в руки его, да в ежовые, выколотить из него пыль, да выутюжить его хорошенько – золото вышел бы, а не малый. Раненько художеством занялся – проку не будет; разве под красную шапку попадет, так вышколят… Вишь, как денежками пошвыривает – что твой батюшкин сынок. Знать, линия такая идет…. А и то сказать: ты что за судья, ценишь и перецениваешь всех? На себя-то погляди, на свою образину: что, хорош?.. Сказано: не осуждай. Еще справедливо сказано, что дважды глуп бывает человек – стар да мал. Не здесь бы следовало сидеть тебе, Саввка, а дома; не повесничаньем заниматься, а разговорами с хорошими людьми. Вот кого надобно бы держаться, вон твоя компания – видишь?»

Последние слова Саввушки относились к старику, как лунь седому, с небольшой бородкой, одетому в изношенную чуйку, который, опираясь на палку, вошел в заведение. «Видно, устал, дедушка, захотел прохладиться: что ж, пускай выкушает по здравие». Но старик, медленно обойдя столы, занятые пирующими, не присел нигде и, наконец, подошел к тому, где сидел Саввушка.

– Подай, добрый человек, старику, Христа ради, – сказал он.

С участием посмотрел на него Саввушка – и невольно вскрикнул от изумления.

– Батюшка, Антип Егорыч, какими это судьбами привел вас бог?

Старик показал на ухо.

– Не слышу, – проговорил он, – копеечку сдачи, что ли, надобно?

Саввушка громко повторил свой вопрос. Старик окинул его подозрительным взглядом.

– Да, – отвечал он, – я Антип Егоров. Почем же ты меня знаешь?

– Как же, сударь: я сколько раз и в доме у вас был. Помните, как женился Григорий Антипыч, ваш сынок…

– Гришка, разбойник… Так ты, верно, пьянствовал с ним вместе, обирал его, пил мою кровь… – вскричал старик с нескрываемым гневом.

– Куда нам знаться с такими особами! Что вы, Антип Егорыч. Ведь я портным мастерством занимаюсь. Наш хозяин шил тогда на вашего сынка платье: я и бывал у вас в доме по этому случаю.

– А! да… помню, – отвечал старик, вдруг успокоившись.

– Как же это, батюшка Антип Егорыч? Наказанье разве какое было на вас, божьим попущением, пожар или другое какое несчастье?

– Нет, не пожар…

– По торговле разве что?..

– Торговля ничего, шла себе, как должно. Гришку-то ты знал? Он сгубил весь свой род, опозорил мою старость! Не родное детище, а змею вскормил я на своей груди! Бог ему судья. Все примерили – и жена, и дочь, и внучка… один я, за грехи, остался мыкаться по свету… Мается и он, ворог, да ему не слаще моего: где день, где ночь, дневного пропитания не имеет. А меня, слава богу, добрые люди кормят, мне не стыдно просить; а ему никто не подаст… Подай же, добрый человек, старику, Христа ради!

– Ах, Антип Егорыч, сударь ты мой… как это… истинно жалостно… Да не побрезгуйте, присядьте со мной, выкушайте за компанию стаканчик, если угодно, – в замешательстве сказал Саввушка, стыдясь подать старику убогую милостыню.

– Нет, я не пью, я милостыню прошу… Коли нет, бог с тобой! – отвечал старик и побрел далее.

Саввушка хотел было остановить его, но пока собирался с словами, старик уже был за дверьми…