- Доставим, - заверил сторож. - Главное - ее связать. Ежели она падали налопалась.

- Чего? - вытянулась, как по команде смирно, Софья Ильинична.

- Падали, - сказал сторож. - Она, родимая, Машка, падаль обожает. Ну, а где же я ей ее возьму? Надысь трех кошек на помойках разыскал и крысу дохлую, так меня в Чека забрали, мол, я контра, народ хочу заразить холерой.

- А что, гиена свежее мясо не ест? - продолжала Софья Ильинична выяснять волнующий ее вопрос.

- Почему? Ест… Но кто ей мяса-то даст? - пожал плечами сторож.- Вот девчушка пришла, душой болеет, да ведь свою ногу тому же льву она не даст съесть. А он, царь зверей, есть просит. Вот мы с ней и бегаем по городу, чтобы зверье не передохло, а зверье в это время без надзора и разбегается. Вот если тигра выпустить, то есть ежели он убежит…

- Вы как хотите, товарищи, - сказала Софья Ильинична. - Я к скале Кольцо не пойду. Там от меня будет мало пользы.

Она расправила ремень на гимнастерке.

- Становись! - скомандовал Усов-Борисов. - Кто пойдет - налево, кто не в силах - направо! Ваня, ты тоже оставайся! Двадцать верст с хвостиком не шутка. Мы не собираемся нести тебя назад вместе с гиеной.

- К обеду туда приедут подводы, - сказал сторож. - Я ездил уже не раз за ней. Если она голодная, то бегает, а как налопается падали, так добрая, только, родная, воет жалостливо, когда ее вяжут. Как дитя плачет. Я бы там ей клетку поставил. Временно. До расцвета народного хозяйства.

Взяв сети, группа музыкантов во главе с Усовым-Борисовым пошла к выходу из города. Сторож подумал, отбросил метлу и тоже пошел. Последним трусил Зуя. От каравая у него осталась душистая корочка, хлеб поломали не зебры, а музыканты.

Ваня осторожно открыл дверь. Мать лежала на кровати.

«Хорошо, что спит», - подумал он.

Стараясь не шуметь, он подошел к двери на балкон, приоткрыл ее, выскользнул на воздух. Он впервые встречал солнце на Кавказе. С удивлением заметил, что зарозовели вершины гор на западе, где солнце должно садиться.

«Неужели перепутались страны света? - подумал он. - Так это потому, что вершины на западе высокие и первыми видят солнце».

Западные вершины совсем прояснились, выписались на голубом небе, и вот на востоке из-за гребня горы вдруг брызнули лучи и всплыл огромный красный круг светила. В степи оно кажется во много раз меньше. Через минуту нельзя было смотреть на него. Начался новый день.

Рядом оказалась мать. Лицо ее было бледным, глаза большими, испуганными.

- Слышишь? - повернулась она к солнцу. - Стреляют! Опять стреляют!

Ваня напряг слух, но проснувшийся город уже подмял под себя все звуки долины.

- Показалось, - успокоил Ваня мать. - Я думал, ты спишь.

- Ты еще ребенок, - сказала Полина Гавриловна, - если думаешь, что мать может спать, когда дома нет сына.

Полина Гавриловна как в воду глядела… Конечно, не карты открыли ей «правду», сказался опыт и обостренная чуткость восприятия происходящего. Сергей Иванович тоже год назад как бы предчувствовал, что Мамонтов и Шкуро ворвутся в Воронеж и устроят избиение коммунистов и трудового люда. В годы гражданской войны не нужно было быть сказочным пророком, чтоб вдруг почувствовать опасность или услышать выстрелы вдали за городом. Приближалась третья годовщина Октября, и мы, и наши враги, каждый по-своему, хотели отпраздновать эту дату. Бандиты шныряли вокруг Кисловодска, Ессентуков и Пятигорска, пакостили как могли, устраивали мелкие диверсии, поджоги, обстреливали поезда, обозы, охраняемые красными конниками, попытались взорвать водокачку на станции Минеральные Воды. Их небольшая группка, всего-то пять сабель, и наскочила на музыкантов, что пошли отлавливать гиену. Сети на казаков не набросишь, в седлах сидели матерые убийцы. Бандиты кого постреляли, кого порубали… Усова-Борисова нашли с камнем в руке. И не увидели зрители пьесу о коммунарах, и Ванечка не сыграл роль Гавроша, мальчика с парижских окраин, по замыслу режиссера умевшего играть на «инструменте всемирного пролетариата» - на балалайке.

Похоронили агитотрядовцев скромно, потому что подошла третья годовщина Октября и с нею великая радость, и она как бы заслонила горечь утраты - Красная Армия преодолела гнилой Сиваш, ворвалась в Крым. Было ясно, что Врангель будет уничтожен, что никакие жертвы уже не остановят народ, чтоб раздавить последний оплот белогвардейцев.

В Кисловодске было всеобщее ликование. Люди поздравляли друг друга. Звучали песни, многие плясали, по улицам гордо промаршировал гарнизон, впереди строя не гремел военный оркестр, лишь сухо трещал походный барабан, дядя Гриша выбивал на нем знаменитую «дробь», под которую в старой армии на строевом плацу когда-то солдаты учились тянуть носочек к небу. А Софья Ильинична не играла на скрипке, потому что звуки нежного инструмента не вписывались в общую бурю радости.

И тем более никто не заметил, что из 73-го номера «Бештау» съехали мать и сын по фамилии Сидорихины.

- Спи, угомон тебя возьми!

Засыпай! Мне ведь тоже спать хочется.

Ваня притих, закрыл глаза… В мазанке пахло свежим сеном, молоком, овчиной: сытые запахи, спокойные. Мать накрыла его одеялом. Ване четырнадцать лет. Хлопнула дверь, со двора вошла тетя Акулина Затючиха, как звали ее на улице, хозяйка мазанки. Загремела бадейка, забулькала теплая вода - Акулина замешивала хлеб.

Через окно пробился звук невнятный, как жужжание мухи. И Ваня приподнялся на локтях, сказал радостно:

- Мама, мама, наши идут!

- Наши! - ответила мать из-за занавески, где стояла ее кровать. - Поют, значит, спи спокойно.

96-й кавалерийский полк возвращался в станицу Боргустанскую с рейда. Повелось: если имели потери, возвращались без песни. Песня нарастала, кружила вокруг заснувших хат, вот в окнах засветились огни. Кто-то побежал по улице, на окраине залились собаки звонко и озорно, не как в Воронеже, на Чижевке, когда проулками, глухими улицами люди, спасаясь от белых, бежали из города.

Инструктор райкома комсомола Аграновский приехал в станицу провести митинг среди молодежи. Он обрисовал сложное международное положение, рассказал о поддержке английскими докерами Советской России, затем призвал молодых станичников сплотиться вокруг комсомола.

- У вас свыше двухсот ребят, - горячо убеждал он, - а ячейки нет! Нормальное такое положение, товарищи? Ненормальное! И закрывать глаза на подобный факт не следует. Не простит вам трудовая молодежь всего мира - английские докеры, китайские кули, индусские рикши, немецкие шахтеры - подобную политическую инертность. Не простят! «Позор!» - скажут.

- Пущай брешут! - крикнул кто-то из задних рядов. Митинг проводился под открытым небом, трибуной служила бричка без колеса - лопнула железная шина, колесо сняли, увезли на кузницу. Чтобы бричка не опрокинулась, под передок подложили чурбан.

Голытьба - дети вдов, парни и девушки, чьи отцы сгинули в смуте германской войны, дети иногородних, не вписанные в реестр бывшего казачьего войска и не пользовавшиеся до революции привилегиями казаков, не получавшие земельных наделов, возмутились контрреволюционными выкриками. Назревала драка.

- Спокойно, товарищи! - сказал Аграновский. - Не поддавайтесь на провокацию. Для чего мы царя и помещиков сбросили, для чего отобрали заводы и фабрики у капиталистов? Среди вас есть и такие, у кого отцы и братья ушли к бандитам. Конечно, сын за отца не отвечает, брат за брата тоже, но ваш прямой долг- повлиять на их сознание… Чтоб возвращались домой. Штык в землю!

- А ты сам сходи и повлияй, - сказал кто-то. Молодежь опять зашумела.

Аграновский выждал, когда шум стих.