О жизни русского крестьянства Центральной России Илья знал понаслышке, представления же о жизни рабочих в городе у него были весьма противоречивые. Знамо дело, умели замки починять и коней ковать, как кузнецы в кузне.

Казаков он считал особым народом и, когда Ваня попытался растолковать ему, что казаки произошли от беглых крепостных мужиков, обиделся не на шутку.

- Вышли мы з степи.

- А в степь-то как попали? - не сдавался Ваня.

- В степь… В степь з степи. Она без конца и краю. В ней есть усе, даже верблюды. Видел верблюда?

- Верблюды не люди. Я тебе про людей говорю.

- Тю, не люди! Нехай не людыны, а татары откуда взялись? А калмыки, башкиры? Чечены - те с гор спустились, они там усю жизть по горам скачут. А внизу вси з степи приихали.

Спорить было бесполезно. Если Илья в чем-то усомнился, тем более во что-то уверовал, доказать обратное ему было невозможно, для этого требовался авторитет не меньше чем командира полка.

- Ты мне писню читал, - сказал он в заключение. - Тильки напев не знаешь. Слыхал я ее, ей-богу, слыхал. Вспомню - скажу, как петь треба.

По-своему объяснил Илья то, что ему понравились стихи Тютчева.

Ваня выбежал из хаты, и земля заходила ходуном, стала как резиновая. Он успел отбежать от крыльца, чуть не упал, удержался, обняв коновязь. Бревна дергались.

- Свят! Свят! - закричали в соседних дворах женщины.

В конюшне бился и ржал жеребец, он вдруг начинал храпеть как придушенный. Илья сделал несколько шагов и упал на бок, встал на четвереньки и опять упал…

- Так это же землетрясение. Я же в учебнике читал, - догадался Ваня. Он отпустил бревна коновязи, метнулся к конюшне, откинул щеколду, вбежал вовнутрь.

Самым устойчивым казался воздух. Ваня опустился на колени, откинул дверцу, выпустил Беляка… Тот рванулся, и быть бы растоптанным хозяину, если бы он не весил, как пушинка, - конь отбросил Ваню к двери.

Беляк выбежал во двор и заржал, и опять не радостно, а испуганно.

Землетрясение окончилось неожиданно, как и началось. Поднялся дядя Илья, смущенно огляделся, не видел ли кто, как он катался, угомонились куры и гуси. Перестали голосить по дворам женщины. Тишина и спокойствие были ощутимы, точно вещь. Только у дончака по-прежнему были расширены от ужаса зрачки.

Ваня подошел, начал оглаживать.

- Ты же меня чуть не убил, - сказал Ваня. - Успокойся, все прошло. Я с тобой… Ты же сам мне говорил, что «нам на пару ничего не страшно». Говорил?

И конь, точно понимал каждое его слово, успокоился и вдруг виновато опустил голову.

- Ничего! - утешал его Ваня. - Бывает… Перепугался? Ты уж больше на меня не прыгай.

Конь фыркнул и прижался головой к мальчику, мол, извини, больше не повторится.

Саднит локоть… Но эта боль светлая, на минуту крапивой обожгла и растаяла, не похожа на жуткое бесформенное чудовище, что поднимается откуда-то изнутри, когда каждая капелька твоего тела цепенеет от ужаса, корчится от муки в предчувствии гибели.

Стучит, плюется огнем и смертью ручной пулемет «Льюис». Пулеметчик Алеша - китаец. Чистокровник китаец из Хунани. Он всегда спокоен и ничего не боится. Эскадрон откатывается вдоль берегов Соленого озера, один Алеша сдерживает бандитов, иначе бы они развернулись в лаву и порубали бы отступающих.

Стучит пулемет…

Цыбин, в разорванной на спине кожанке, в последних рядах. Коня под ним убило.

- Ванька! Сидорихин! - зовет он мальчишку. - Сдвигайся на холку, я в твое седло сяду. Отходи! Алеша, отходи! Ставь пулемет на тачанку. Садись по двое! Сидай!

Они скачут на Беляке. Цыбин хрипит в затылок Ванюше. «Отберет коня, - появляется мысль, - или кому-нибудь прикажет передать».

В низине эскадрон остановился… Здесь весной тоже было озеро, но солнце высушило воду, на растрескавшейся, похожей на паркет земле налет беловато-грязной соли, под копытами хрустят сухие стебли. Растет трава… Растет травка, умудряется расти даже на солончаке.

- Докладывай, докладывай, востряк! - распекает Цыбин командира первого взвода. - Кто за разведку в ответе? Кто засаду проглядел? Убью как гниду.

- Разведчики погибли, - отвечает взводный. - Стороной прошли, их в спины постреляли.

- Потери? Командиров ко мне!

Кроме разведчиков погибло еще четырнадцать бойцов. Раненых много. Даже Алешу-китайца царапнуло по лбу. Ваня оторвал от нижней рубашки подол, завязал пулеметчику голову.

- Шибко спасибо! - пожал ему руку Алеша. - Помоги зарядить магазины.

Самое тяжелое - бандиты покалечили коней. Раненых лошадей отпустили в степь, авось выходятся, не пристреливать же боевого друга. Но лошади не хотели уходить, стояли, как стреноженные, тоскливо смотрели вслед уходящим.

Солнце взбесилось. Бьет жарой, как беляки из пулемета. Во рту сухо и горько. Сколько хватает глаз - засохшая полынь-трава, от нее ветер пропитался горечью.

- Боеспособность паршивая! - подвел итог Цыбин.

Кто-то подвел ему лошадь убитого разведчика. Многие бойцы идут пешком, несут седла, с вожделением посматривают на Беляка.

- Есть из местных? - спрашивает Цыбин.

Но никого из местных казаков в эскадроне не оказалось.

- Як нэ повизэ, так нэ повизэ, - вздыхает Цыбин. - Колодцы есть, а где? Никто не знает, шукай иголку в стогу. Шевелись! Второй взвод выставь охранение, а то опять в засаду втюримся.

Воздух дрожит, степь дышит зноем. От жажды невозможно говорить, языки распухли и стали шершавыми, как напильник.

Ванюша едет в стороне, боится, что отберут коня. Подводу он увидел первым - глаз молодой, цепкий. Ваня поскакал. Казак - видно, местный житель - стоял с подводой у неприметного издалека колодезного сруба.

- Здравствуй, дядя! - сказал Ваня. - Колодец не высох?

Дядя, бородатый мужик в лохматой бараньей шапке, смотрит зверем. Вполне возможно, что тоже бандит, кто докажет обратное? Никто, разве только шашка или пуля станут свидетелями, на чьей он стороне, и кто-то вскрикнет, упадет на спину коня, сползет кулем, ударится о выжженную землю, да в чистом голубом небе закружит коршун.

- Послал бог племянничка! - выдавливает из себя дядька. - Турнули, что ли, у Тухлого озера?

- Да нет, ничего, - бодро ответил Ваня. - Гуляем.

- Гуляем! - усмехнулся дядька. Он стреляный воробей, небось водил сотню в атаку где-нибудь в Галиции или под Царицыном. - Гуляють! Погуляють по шеям.

Ему понравилось слово, и он талдычит его на разный лад. Мальчика дядька не стесняется.

- Дядь, дай ведро коня напоить.

- Коня… Коню дам. Конь - он божья тварь, он ни при чем.

Кожаное ведро влажное, тяжелое. Значит, в колодце еще есть вода.

Ваня размотал веревку, опустил ведро в колодец. Дядька залюбовался дончаком, тот потянулся к мужику. Ване обидно, заревновал коня, свистнул, и конь встрепенулся, подошел… Он тянул морду, от нетерпения шамкал ртом, как беззубый старик.

- Сейчас напьешься, родной.

Но Ваня не успел вытащить ведро, подскочил боец, вырвал веревку, вынул ведро, начал жадно пить, обливая грудь бесценной влагой.

Еще налетело человек пять. Все торопились, Ваню оттерли в сторону. Он обхватил шею Беляка, а тот дрожал от возбуждения, казалось, хотел ввязаться в свалку.

- Спокойно, успеем! - Ваня ослабил подпруги. - Отдохни малость.

Люди пили, поили лошадей. Кто-то, не глядя на казака, стал распрягать его лошадь. Казак сопел, отвернулся в степь - он считал подобное вполне оправданным, сам поступал так же не раз.

- Голодранцы…

Казак засуетился около жеребца, оставленного взамен каурой кобылы. Оглядел круп, разделся, снял с себя рубаху, не задумываясь, разорвал на полосы. Осторожно обтер рану, смастерил заплату, приладил чудом.

Наконец ведро оказалось у Вани. Вода в колодце была наполовину с песком, но это была вода, и он долго поил Беляка. Когда друг напился до упора, напился и сам.

- Ты хлопец гарный, - услышал он голос казака, - коли коня вважаешь пуще собственного брюха. Сознайся, как на духу, ничего не будэ, дончак-то Прохора Хаменко?