Из сада они вышли на узкую улочку, пошли глухими улицами к Курскому вокзалу, но к нему выходить было опасно, слышалась стрельба, они свернули на окраину Чижовки, пригорода Воронежа, где жили беспокойные потомки московских стрельцов, выселенных сюда Петром I после стрелецкого бунта. Воронеж при Петре считался окраиной России.

Неистово лаяли собаки за заборами. И не поймешь, кто там, за забором: то ли друг, то ли враг. Дома деревянные, по деревенским понятиям даже богатые. Удивительное дело: воронежская земля жирная, самая плодородная в мире, ткни палку - дерево вырастет, а в деревнях жили с земляными полами, без труб. Полина никак не могла понять: колесо изобрели, а трубу нет, топили по-черному, как бани. И тараканов… Тьма-тьмущая! Зимой их выводили следующим способом: на время перебирались в летнюю избу, в хату открывали настежь дверь в самый лютый мороз. Холод постепенно заполнял дом, выветривал кислые запахи, холод снизу поднимался кверху, тараканы тоже ползли, спасались от мороза, на потолке образовывался клубок, как пчелиный рой, его сметали в ведро веником, ведро ставили в раскаленную печь - сжечь паразитов. Но тараканьи яйца холода не боялись, через некоторое время появлялся новый выводок, за лето он овладевал утраченными позициями предков, и так до зимы, до морозов.

Собаки за заборами сходили с ума от злости. К Сидорихиным пристроились три красноармейца из молодых, по новым гимнастеркам видно было, что недавно мобилизованные. У одного на поясе висела граната в виде белой бутылки.

С другого конца улицы тоже послышался лай.

Ванюша и не сообразил, что произошло, только мать почему-то обхватила его руками, прижала к калитке, закрыла собой: по немощеной улице, поднимая клубы пыли, скакала СМЕРТЬ! Один из казаков держал что-то в руке, это что-то прыгало по выбоинам улицы, хлопало на ветру, как длинное зеленое узкое знамя. Бойцы тоже сообразили, что надо сопротивляться. Они вскинули винтовки, защелкали затворами… Господи, у них даже патроны оказались не в патронниках! Стрельнули раз, два; третий красноармеец рвал с пояса гранату, и, черт ее знает, почему-то она не срывалась, да и как она могла сорваться, если в запарке он дергал не гранату, а ремень.

Вдруг открылась калитка и сильные руки втащили Полину и сына во двор. Дубовая калитка захлопнулась, звякнул крюк.

- Куда вас несет нелегкая!

Спасительницей оказалась женщина непомерного роста. На ней была цветастая кофта и черная юбка. На ногах тапочки со смятыми задниками.

- Если будут барабанить в ворота, - сказала она шепотом, - бегите за дом, у сарая доска оторвана, выскочите на пустырь, а там внизу ложком, кустами, орешником. Никто не словит.

- Спасибо!

- Бог в помощь!

С улицы в ворота ударили пули, полетели щепки, женщина и мать присели на корточки от неожиданности.

- Ой! Чур меня! - закрестилась женщина. - А мужика моего дома нет. Понесло его в Рамонь за поросенком, а тут страсти таки!

Рванула граната. Ворота упали.

- Чтоб вам пусто было, ироды! Чтоб вам… - завопила хозяйка от такого разора, но осеклась на полуслове.

В канаве вдоль забора лежали два убитых красноармейца. Рядом била копытами умирающая лошадь, она лежала на боку, придавив мертвого казака, сжимающего в руке конец штуки зеленого ситца. Вот оно что прыгало по дороге и трепетало на ветру - ситец. Он скакал, штука разворачивалась, как длинный и узкий вымпел.

Казаки пьяно ругались, но не громко, а как-то чуть ли не по-домашнему, вроде бы даже и беззлобно, так, для порядка.

- Что, кончился Тимоха?

- Говорил ему: «Брось материю! Класть некуда!» Вот и преставился, - ответил один из казаков. Он слез с коня, собрал оружие красноармейцев, повесил винтовки на седло, затем попытался вытащить мертвого станичника из-под лошади, но ничего у него не получилось. Лошадь опять ударила копытами в забор, вздрогнула и замерла.

- Ляксей! Подсоби!

Ляксей спешился, помог, они перевалили убитого животом через седло с винтовками и пошли по улице, ведя двух коней в поводу, остальные казаки ехали следом.

Где-то в проулке вновь залились собаки, и казаки в седлах помчались на лай, взяв клинки на изготовку.

Большая женщина как бы очнулась, подошла широким шагом к ситцу и начала судорожно собирать его в охапку. Казаки столько награбили добра, что ситец им был ни к чему, они втаптывали в грязь материал, который ценился не меньше соли и спичек, а то еще и дороже.

- Не пропадать же добру! - сказала она, перехватив осуждающий взгляд Полины.

- Это же мародерство, - сказала Полина.

- Чего? - не поняла женщина. - Вы идите… Железную дорогу перебежите, а там орешник начинается. Ныне дюжа ядреные орехи народились. Еще есть. Пощелкаете.

Она понесла охапку зеленого материала в дом, около сорванных взрывом ворот посетовала:

- А мой мужик, как назло, в Рамонь поехал за поросенком. Придется ждать… Хотя соседи помогут, а то все со двора сопрут, как пить дать растащат.

Другой мерки у нее для народа не было. Кому война, а кому поросенок из Рамони.

- Дайте лопату, я похороню убитых товарищей! - потребовала Полина.

- Чего? - опять не поняла женщина, видно, она от взрыва и упавших ворот немного оглохла. - Да беги ты, пока цела! Тебя же видно, что ты жена комиссара.

Женщина унесла в дом материал, тут же вернулась, зычно закричала с крыльца:

- Матрена! Слышь! Да выходи, уехали казаки. Все окончилось. Вы-ходь! Матрена! Подь до меня, тут убиенные валяются, как бы заразы не было. А вы бегите, пока целы!

На соседней улице вновь возник яростный собачий лай, раздались выстрелы, возможно, и там произошла трагедия, как и на Пушкарской улице, тем не менее Полина не ушла, добилась от хозяйки лопаты, пошла на пустырь рыть общую могилу зарубленным новобранцам. Женщина и Матрена с соседнего двора помогали ей. Полина не могла поступить иначе, даже если бы ей пришлось разделить судьбу с павшими.

Сидорихины ушли из города в сумерках. Незамеченными перебежали железную дорогу, вдоль нее уже патрулировал казачий разъезд, задерживая всех, кто пытался уйти из города. Приказ был строгим: «Всех задержанных отправлять в контрразведку полковнику Белову. Оказавших сопротивление расстреливать на месте».

Позади остались тополя, с дерева на дерево с громким криком перелетали стаей скворцы, птицы никак не могли угомониться на ночь, их пугали выстрелы.

К полуночным петухам подошли Сидорихины к огородам Семилук.

Дом Сидорихиных стоял на краю села. Дом белел в ночи молодой соломой, остриженный, точно казак под горшок. Деревня - одна улица, рядом река Дон, через него горбатый железнодорожный мост на Курск. Деревня считалась небедной, о чем говорили с десяток каменных домов. Дон - понятие сложное, это не только река… Тут и русские деревни, и украинские села, ниже по течению начинались станицы Войска Донского, жители станиц считали упрямо реку казачьей, и если им говорили, что Дон - река русская, так как начинается в глубине матушки России, они смертельно обижались на подобные слова.

На левом берегу Дона были хлебные поля, на правом - в заливных местах - косили траву, пасли скот, выше по берегу раскинулись богатые бахчи с арбузами, тыквами и дынями. Город рядом, что ни вырастишь - все съедят горожане. На лошадях и быках возили на базары топленое молоко в продолговатых глиняных крынках, домашний творог, сливочное масло, битую птицу, картофель, огурцы и капусту, моченые яблоки.

Полина с сыном подошли к дому свекра при полной луне, дорогу высеребрило, постояли у калитки… Здоровенный, бандитского вида и поведения кот бело-черной масти по кличке Филипп признал женщину и мальчика, расхаживал хвост трубой, терся о ноги и мурлыкал. Собаку Сидорихины не держали.

- Что же делать, сынок? - сказала Полина. - Придется идти на поклон.

- Это ты, что ли, Пелагея? - послышался от дома голос старика.

- Здравствуйте, батя!

- Не стучи калиткой и не торчи столбом, вон она, ночь-то, какая, хоть рожь молоти. Быстро заходи!