Толпа разошлась, и до подпала донеслись слова кого-то из зрителей-румын:

— Булгари беци!

Это означало «Пьяные болгары!»

Но вот на верхней ступеньке лестницы появился бледный молодой человек, одетый довольно изящно, в цилиндре и с тростью в руке.

— А! Владиков! — закричали хэши.

Владиков одно время был добровольцем болгарской легии{16} Раковского в Белграде, потом хэшем в чете Панайота, которая бродила по Стара-планине, потом долго скитался по румынским городам и весям, а теперь преподавал в болгарском училище в Браиле.

— Доброго вам веселья, ребята, — весело и непринужденно проговорил Владиков, ставя свой блестящий цилиндр на залитый вином стол. — Слушай, Странджа, я вижу, мой головной убор опять потерпит урон в твоей корчме. Ну, как, балуешь ребят, а? Кстати, вы знаете, зачем я пришел?

— Затем, чтобы мы угостили тебя чаркой, — сказал Македонский, наливая ему вина.

— Ну, за ваше здоровье! Но я пришел не для этого. Я собираюсь на будущей неделе устроить спектакль в училище. Кто из вас хочет участвовать в нем?

— А что, спектакль дается с народной целью? Если так, я приму участие, — ответил Хаджия.

— Конечно, с народной целью, еще бы! Дело в том… что нам надо собрать достаточную сумму денег на расходы одному человеку… — Владиков опасливо, но с важным видом оглянулся кругом. — Человеку, которого мы пошлем убить султана, — закончил он совсем тихо. Потом шепотом объяснил, какое огромное значение может иметь это убийство для болгарской революции.

— Принято! Все будем играть.

— Я буду играть, но только царя, — сказал Македонский, который однажды исполнял роль царя, не помню уж в какой драме Войникова{17}. Ему снова захотелось почувствовать трепетное очарование царского величия.

— А я буду играть воеводу, — скромно проговорил Мравка, — ведь в спектакле, наверное, будет воевода?

— Не будет ни царя, ни воеводы; ставить будем драму «Похищенная Станка»{18}.

— А ну их к черту — и похищенную Станку и пропащую Лалку! Я в таких бабских игрищах участия не принимаю! — раскричался Македонский, впервые слышавший об этой драме.

— Ты можешь играть гайдука Желю.

— А что, разве там будет гайдук?

— Будет и кровопролитие, и бой, и стрельба…

— Вот это я люблю, — заметил Македонский, крутя левый ус с кровожадным видом.

— Ты, Хаджия, будешь играть татарина.

— Ладно, — согласился Хаджия. — В «Стояне-воеводе»{19} я был арапом, а теперь буду татарином. Это как-никак приятней.

— А ты, Мравка… тебе я дам… какую роль хочешь играть?

— Какую-нибудь, чтобы командовать, — скромно проговорил Мравка.

— Дадим тебе роль старухи, потому что ты сутуловат и маленького роста. Да и голос у тебя подходящий… Ну что ты на меня уставился? Роль старухи одна из главных. Я буду играть старца. Ты, Димитро, возьми роль Йовы, а ты, Недов, — Василия, а вы, остальные, разберете второстепенные, маленькие роли…

— А Станку кто будет играть? — внезапно спросил Странджа, который был знаком с болгарской драматургической литературой.

— Станку?

— Да, Станку, девушку…

— Как? В драме есть и девушка? — спросил свирепый Македонский.

— Да-а, — задумчиво протянул Владиков, — о главном-то я и позабыл.

Потом обежал взглядом всю дружину и добавил:

— Пусть ее играет какой-нибудь мужчина, только помоложе, который…

Тут учитель оборвал свою речь, так как взгляд его упал на Брычкова. С этим юношей он не был знаком.

Брычков вспыхнул.

— Ах, что ж это я не догадался… познакомить вас, — быстро проговорил Македонский. — Брычков, Владиков.

— Как, да вы, кажется, поэт? — с удивлением спросил Владиков, протягивая и пожимая руку Брычкову. — Я читал наши поэмы… Ведь это ваши поэмы, да?

Брычков покраснел еще гуще и в смущении пролепетал:

— Мои… но это пустяки…

— Очень, очень рад, что мы познакомились. Когда пожаловали сюда?

— Он вчера приехал, — объяснил Македонский, — и хоть пришел не из балканских ущелий, как мы, а из отцовского магазина, но он славный хэш. Он уже наш приятель, подружился со всеми нами… Так он поэт, а? Матушки, а я этого и не знал нынче утром, когда так ощипал его… — пробормотал он еле слышно. — Но все равно, мы его не покинем.

— Итак, господин Брычков, вы будете играть роль Станки? — спросил Владиков. — Тут у нас женщины не соглашаются играть в любительских спектаклях.

— Принимаю ваше предложение с благодарностью, хоть я и не девушка, — ответил Брычков,

— Ничего. Когда мы тебя переоденем да принарядим, никто тебя не узнает. Немножко замажем белилами черные волосы у тебя под носом, и дело с концом.

— Ну, конечно, — сказал Македонский, — какие у него усы? Один пух. Совсем незаметные. А помнишь в прошлом году? Наш Гица играл княгиню Райну{20}, и хоть усища у него, как у полевого сторожа, а отлично сошел за Райну. В театре на такие вещи не обращают внимания.

Брычков, который ненадолго задумался, рассмеялся.

— Чему вы смеетесь?

— Знаете, — ответил юноша, почесывая затылок и щурясь, — я думаю о цели этого спектакля. Цель поистине грандиозная.

— Именно такая, поверь, — отозвался Владиков.

— И если все удастся, — продолжал Брычков, — и если сбор с нашего спектакля поможет достичь этой цели, история когда-нибудь расскажет о том, как похищенная Станка убила султана Азиза{21}. Не так ли?

— Почем знать? Может, история об этом и расскажет… ведь она рассказывает нам о таких необычайных делах, что всему приходится верить. Иные большие события происходят по ничтожным причинам… даже вот этот подвал может расшатать целую империю; но я, по правде сказать, думаю, как все это у нас выйдет?

Странджа подошел к учителю.

— А обо мне ты и позабыл, — сказал он: знаменосец тоже хотел стать участником великого события.

— Ты? И ты хочешь участвовать? Тогда стой за буфетом… только и тебе понадобится другой костюм… в этом грязном кожухе нельзя… Да и эти шрамы на щеках от сабельных ударов… Чего доброго, какая-нибудь нервная дама в обморок от них упадет… Эх, бедный мой Странджа, лучше бы мне увидеть тебя со знаменем на Стара-планине — вот где твоя сцена…

В тот же вечер всем роздали роли, и через неделю начались репетиции, причем репетировали каждый вечер. Еще через неделю труппа была уже готова к спектаклю и по улицам расклеили афиши.

А султан Абдул-Азиз еще ничего не знал об этом.

Вскоре настал вечер спектакля. Зрительный зал, или точнее просторный вестибюль, задешево снятый в частном доме, был уже освещен — по стенам развесили и зажгли дюжину фонариков; перед сценой, там, где предстояло сидеть оркестру, состоящему из румынских цыган-скрипачей, поставили в качестве предметов роскоши пять ламп (из них две с надтреснутыми стеклами), вероятно, принесенных из школы. Над входом в вестибюль висело четыре бумажных фонаря, освещавших место, где продавали билеты и был устроен буфет, у которого благопристойно стоял Странджа. Зрительный зал не был украшен ничем. Большую часть его площади занимали стоявшие длинными рядами стулья с наклеенными пленники номерами. Посередине оставили узкий проход для зрителей. В задней части зала осталось пустое пространство, где, как на галерее настоящего театра, зрителям предоставлялась возможность смотреть спектакль стоя. Огромный занавес, сшитый из красной прозрачной ткани, поднимался при помощи самого нехитрого приспособления: к двум его нижним углам были привязаны две веревки, перекинутые через перекладину, находившуюся над сценой, и когда за эти веревки тянули, занавес поднимался; когда же его надо было опустить, с двух сторон таинственным образом появлялись чьи-то руки и опускали ткань до полу. Ее прозрачность позволяла зрителям видеть не один спектакль, но два, ибо, когда занавес поднимался, публика смотрела на игру актеров, когда же он опускался, она любовалась новым зрелищем — игрой теней на ткани: откуда ни возьмись, возникало и перемещалось пламя свечей, мелькали машущие вверх-вниз руки каких-то невидимых великанов и другие бесчисленные фантастические фигуры и силуэты.