Трепеща от страха потерять ее, я сильно потряс ее за руку. Смарагда встрепенулась, взглянула на меня потухшим взором и закрыла лицо руками.

Наступило мертвое молчание.

С тяжелым сердцем смотрел я на молодую женщину, освещенную заревом костра, горевшего вблизи палатки. Таков-то был этот час, о котором я столько мечтал, к которому так пламенно стремился. Что же он мне доставил? Он послужил только новым доказательством, что любимая женщина не питала ко мне ничего, кроме отвращения. О, если б Омифер увлек ее в стан евреев! Она не сожалела бы ни о родных, ни об отечестве, потому что счастливый возлюбленный соединял бы в своем лице все радости и наслаждения ее жизни, шатер его казался бы ей раем. Невыразимая горечь, ярость и отчаяние охватили мою душу.

Облокотясь на стол, я закрыл глаза рукою. Да, я был властелином тела, но не сердца. Мог ли я надеяться когда-нибудь внушить любовь женщине, которую одна мысль принадлежать мне леденила смертельным ужасом...

Мои печальные размышления были прерваны прикосновением маленькой ручки, старавшейся отвести мою руку от лица. Я поднял голову и увидал Смарагду на коленях предо мною. Крупные слезы катились по ее щекам, а глаза были устремлены на меня с пламенной мольбой.

— Пинехас, — заговорила она, простирая ко мне руки, — если твоя любовь так велика, как ты говоришь, будь добр и великодушен, отпусти меня в Египет, или я умру среди этого отвратительного народа... Какую цену может иметь в твоих глазах женщина, которая тебя не любит? Ты молод, красив, обладаешь мудростью, ты легко можешь встретить сердце, которое тебя полюбит, как ты того заслуживаешь. А я буду питать к тебе вечную признательность и смотреть на тебя, как на лучшего друга, дом мой всегда будет тебе открыт, и я, как сестра, разделю с тобой все мое состояние. Сжалься надо мной, не заставь меня умереть в пустыне, среди этой гнусной толпы, позволь мне возвратиться на родину или сам возвратись со мной, будь моим братом, любимым и почетным гостем палат Мены. О Пинехас, пусть твое сердце смягчится моими мольбами! Верь, что я сдержу свое слово!.. Я могу быть твоим другом, твоей сестрой, но женой твоей — никогда. Не говори «нет», Пинехас, будь моим братом. Иначе... я чувствую, может случиться большое несчастье...

Речь Смарагды перешла в рыдание, и слезы ее полились на мои руки, которые она сжимала в своих.

Описать мои тогдашние чувства — дело невозможное. Этот умоляющий голос, это прикосновение распущенных шелковистых волос жгли меня как огонь, смысл же речей обдавал ледяным холодом. Она хотела разделить со мной свое состояние, подать мне милостыню своей дружбы взамен любви, которой жаждала душа моя, но это было немыслимо: я не мог любить ее братскою любовью.

— Пинехас, — проговорила она в эту минуту, — ты видишь, я смирила свою гордость, на коленях умоляю я тебя — возврати мне свободу и жизнь, потому что я здесь погибну... Можешь ли ты желать этого, если любишь меня?

И Смарагда подняла на меня свои прекрасные глаза, из которых струились слезы. Она не сознавала, что ее чарующая красота была наибольшим препятствием к исполнению ее желаний. Исполнить их значило навеки потерять ее. Сердце мое сжималось, словно железными тисками. Нет, я предпочитал все на свете, даже ее ненависть, невообразимой пытке отказаться от нее. И почем знать? Может быть, со временем привычка покорит Смарагду и она привяжется ко мне... Непоколебимая решимость овладела мною: я встал с места и, поднимая молодую женщину, сказал ей твердым голосом:

— Ты ошибаешься, Смарагда, мне не нужно ни твоего унижения, ни твоих богатств. Но я не могу возвратить тебе свободу, моя любовь пламеннее жгучего солнца пустыни. Пойми это и не возбуждай бури. Я предпочитаю лучше погибнуть самым ужасным образом, нежели лишиться тебя. Будь же добра и благоразумна, осуши свои слезы, скажи, что ты прощаешь меня и постараешься полюбить. В противном случае я пущу в ход силу, уже раз заставившую тебя дать мне слово, которое ты потом нарушила ради Радамеса.

При этих неосторожных словах Смарагда отскочила от меня, трепеща от страха и гнева.

— О! — воскликнула она. — Ты хочешь колдовством подчинить себе мою душу, заставить меня говорить то, чего я не думаю и не чувствую?.. Не делай этого, Пинехас! Я дрожу при одном воспоминании об этой борьбе моего рассудка с проклятой силой, которая навязывала мне фальшивую любовь.

Наконец-то я нашел средство покорить ее: вот чего она боялась.

— Смарагда, — отвечал я, выпрямившись во весь рост, — ты можешь добровольно привыкнуть ко мне. Смягчи свою упрямую волю, и я буду терпелив. Если же нет, то, повторяю тебе, я обращусь к той силе, которой ты так боишься. Если ты согласна примириться со своим положением, подойди ко мне добровольно, поцелуй меня и дай руку в залог будущей покорности.

С минуту Смарагда оставалась неподвижна, ее выразительная физиономия отражала самые разнообразные чувства; глаза ее, как бы отуманенные, блуждали вокруг, потом остановились на моем лице. Вдруг она быстро подошла ко мне, протянув руку, с опущенной головой и дрожащими губами.

— Наконец-то ты сдалась! — радостно воскликнул я, заключая ее в объятия.

Она не сопротивлялась, но с неподражаемой ловкостью выскользнула из моих рук и выдернула кинжал, заткнутый у меня за поясом. Молния сверкнула у меня в глазах, а в грудь проник смертельный холод. Как окаменелый глядел я на Смарагду, прелестное личико которой, казалось, преобразилось в лицо демона. Ее сверкающие глаза выражали свирепость тигра, и адский судорожный смех искажал ее черты. Но это страшное созерцание продолжалось лишь несколько мгновений: густой мрак окружил меня, и я упал без чувств.

Не могу определить, сколько времени прошло до той минуты, когда я наконец открыл глаза в полном сознании. Все подробности случившегося изгладились из моей памяти, я только смутно припоминал, что перенес какое-то тяжкое душевное страдание и страшную боль в груди. Я чувствовал крайнюю слабость, и все члены мои были точно разбиты от постоянной качки и тряски.

«Отчего это меня так качает? Разве я нахожусь на море? — задавал я себе вопросы, стараясь собраться с мыслями. — Но в таком случае что же означает этот оглушительный шум вокруг меня, крики различных животных и брань людей, которые, вероятно, ссорятся?..»

Голова у меня закружилась, и я снова потерял сознание. Сильное сотрясение всего тела заставило меня опомниться, и я наконец мог рассмотреть, что лежу на спине верблюда, который только что опустился на колени.

Вокруг меня на необозримом пространстве бегали и суетились люди, раскидывая палатки, разводя костры, снимая поклажу с вьючных животных. Память моя вдруг просветлела: я находился в стане израильтян. Там, пред разбитой уже палаткой, стоял Энох, отдавая приказания своим людям, а в нескольких шагах от него Кермоза с помощью служанок разбирала корзинку со съестными припасами...

Но где же была Смарагда? Сердце мое молотом застучало в груди. Не казнили ли ее смертью за покушение на мою жизнь? Или, может быть, держат где-нибудь под стражей?.. Тут подошли ко мне люди, сняли с верблюда и перенесли в палатку. В то время как меня укладывали на постель, наскоро устроенную из ковров и подушек, я схватил Эноха за руку и спросил замирающим голосом:

— Где Смарагда?

— Терпение, бедное дитя мое, — отвечал он. — Подкрепи немного свои силы, потом я все расскажу тебе.

Кермоза умыла меня свежей водой и подала мне чашу с прохладительным напитком. Жажда томила меня, я жадно осушил чашу и потом съел несколько фруктов. Но душевная тревога не давала мне покоя.

— Говорите, — сказал я, приподнявшись и облокотившись на подушки. — Где Смарагда? Я хочу знать всю правду.

— Милый сын мой, — отвечал Энох, грустно глядя на меня и положив свою руку на мою, — невеселые вести ты от меня услышишь... Но неизбежное горе должно переносить с твердостью, а время излечивает все душевные раны. Вот видишь, что мне рассказывали: ударив тебя кинжалом, Смарагда убежала и бродила по лагерю, когда случайно встретила Мезу, который в это время производил осмотр стана, и бросилась к его ногам. Что они говорили между собою, того никто не слышал, только пророк ласково поднял ее, послал человека уведомить меня о том, что с тобой случилось, затем сам провел молодую женщину до границы лагеря и дал ей мула и проводника, одного пожилого египтянина, который последовал было за нами, но потом раскаялся. Таким образом, Смарагда оставила нас и в эту минуту должна быть уже далеко. На другой день я спрашивал Мезу, почему он так поступил. «Потому, — ответил он мне, — что Пинехас полезен нашему делу своей энергией и сведениями, и я не хочу, чтобы жизнь его ежеминутно подвергалась опасности. Кроме того, такая безумная страсть, какую он питает к этой женщине, ослабляет душу и тело, но как бы ни была она сильна, а против разлуки устоять не может. Не видя предмета своей любви, человек всегда кончит тем, что •забудет его. Вот поэтому-то я и отпустил молодую египтянку, которая притом — женщина замужняя и любит другого». Я не мог не согласиться с ним, — продолжал Энох, — и очень ему благодарен, потому что он два раза навестил тебя, возложил руки на твою рану и дал бальзам, который оказал чудесное действие. Теперь ты уже находишься вне всякой опасности. Будь же благоразумен, сын мой, забудь эту неблагодарную, и все пойдет хорошо.