— Вы все приговорены к смерти!

Саша не успела попрощаться с товарищами. Ее схватили и вывели. Как ей хотелось остаться с ними! На миру, говорят, и смерть красна.

«Что сталось с ними? Может быть, их уже казнили? А почему меня отделили от остальных? Почему меня оставили жить? Надеются выпытать что-нибудь?»

— Как тебя зовут? — спросил гестаповец на первом допросе. — С каким заданием вас сбросили?

Она не отвечала. Гестаповец ждал, глядя на нее спокойными, холодными глазами. Наверное, для него не было неожиданным то, что она не желает отвечать. Подождав немного, он сказал все тем же размеренным спокойным голосом:

— Вы все захвачены с поличным. Приговор вам объявлен. Но мы оставим тебя жить, если ты расскажешь все.

Он внимательно посмотрел ей в лицо, окинул взглядом с головы до ног.

— Сколько тебе лет? — и сам ответил: — Наверное, не больше двадцати? Совсем еще молодая… У тебя, наверное, есть отец и мать? Они ждут тебя, не правда ли? — и усмехнулся: — А может быть, ждет еще кто-нибудь? Такую девушку, а? Ты хочешь вернуться домой?

И на это она ответила молчанием. Что говорить с фашистом? Конец один.

Но он, этот гестаповский следователь с непроницаемым, ничего не выражающим лицом, в аккуратно застегнутом мундире с эсэсовским знаком — двумя белыми молниями на черной петлице, — видимо, полагал, что его спокойствие и даже некоторое подобие доброжелательности в голосе подействовали на нее. Выждав еще немного, он, по-прежнему пристально глядя ей в глаза и, очевидно, считая, что это производит на нее нужное впечатление, сказал:

— Я дам тебе подумать. Может быть, ты все-таки захочешь вернуться домой? — и, вызвав конвойного, приказал увести ее.

…Камера-одиночка — три шага на четыре. Расчерченное решеткой окно у потолка. Снаружи оно прикрыто досками. В щели меж ними и сверху, где между верхним краем окна и досками оставлено небольшое пространство, едва проникает серый свет зимнего дня. Он приходит, этот свет, ненадолго — дни коротки. И так хочется смотреть на него — там, за окном, воля, небо… Вчера шел снег, снежинки проскакивали в щели между досками, сыпались сверху, налипали снаружи на мутные, потрескавшиеся стекла… А одна ухитрилась проскочить через трещину и, медленно кружась, как маленький белый узорчатый парашютик, опускалась, опускалась… Саша подставила ей ладонь, и снежинка приземлилась на нее. На миг Саша кожей ощутила прохладу снежинки. Но еще мгновенье — и от этой вестницы с воли осталась только капелька. Саша прикоснулась к ней губами, и они, казалось ей, долго хранили ощущение свежей, чистой влаги… Снежинка, маленький белый узорчатый парашютик. Растаяла, и нет ее…

«Ты хочешь вернуться домой?» — спросил немец. Еще бы… Но не той ценой, которую он предлагает.

Что теперь остается одно — держаться до конца, Саша поняла сразу же, как только ее схватили немцы. Нужно ждать неизбежного. И привыкать к мысли о нем.

Съежившись, она лежала на тощей соломенной подстилке, стараясь не коснуться нечаянно холодной, словно изо льда сложенной, стены. Как тихо, невыносимо тихо. Не слышно ни шагов по коридору, ни голосов. Где ребята? Ведь и они, возможно, еще не казнены. Отправили их куда-нибудь? Или они здесь, рядом, может быть за стеной. Быть вместе с ними — так легче бы…

Где-то не так далеко — день пути пешком — линия фронта. А за нею, за сотнями километров, за покрытыми снегом лесами и полями — родные Рогозцы, отчий дом. «Ты хочешь вернуться домой?» — спросил фашист. Знает, в какую точку бить. Мысли уводили ее далеко-далеко от промозглой одиночки, от всего окружающего ее здесь, и это словно облегчало ей тяжесть ожидания того, что ей готовили фашисты.

«Дом…» Полузабытье, или сон, или просто память сердца?.. Плотно закрыть глаза — перед ними встает беленая хатка под аккуратной соломенной крышей, такая, каких много в Рогозцах, да и по всей родимой курской земле. Солнечный летний день, пятнистая тень тополя на белой стене, осоловевшие от жары куры, сидящие под забором. Как приятно идти босиком по теплой, щедро прогретой солнцем земле от калитки через просторный двор к родному порогу. И услышать мамин голос, увидеть ее — уже старенькую, с лучиками морщинок у глаз, взять в свои ладони ее твердую, загрубевшую от многолетней домашней и полевой работы и такую ласковую руку… «Здравствуй, мамуля! Ой, как я по тебе соскучилась!» — «Да и я тоже по тебе, дочка!» — «А где отец?» — «Да что ж, опять в строительной бригаде, к соседям в район позвали. Мельницу там ставят. Разве ж без него обойдется?..»

Светлое утро юности… И — дышащая стужей стена одиночки, наглухо забитое досками окно под потолком… Нет, не думать об этом. Не думать, что, в любой момент может громыхнуть засов, скрежеща распахнется дверь, выведут во двор, втолкнут в машину… Нет, нет, не думать об этом! Память, уведи отсюда! Веди туда, где светит доброе летнее солнце, где ласковые мамины руки, где босыми ногами так хорошо ощущать живое тепло земли… Уведи меня, память, в родные Рогозцы!

…Сколько мне лет? Восемь или девять? Не больше… А как зовут мою подружку, с которой мы вдвоем забрались в лодку, чтобы покататься по пруду? Подскажи, память… Ой, лодка накренилась, мы обе валимся в воду. Вынырнула. Как страшно! До берега неблизко, на нем не видно никого, кто мог бы помочь. А рядом, в воде, намокшие, спутанные волосы на лбу подружки, ее выпученные от страха глаза. Утонет же! Ведь она не умеет плавать. И я не умею. Нет, умею немножко. Уф! Держусь на воде. Кричу: «Хватайся за меня! Да не за руки, не за руки! Держись крепче за плечо. Вот так. Поплыли…»

И как только тогда выбрались, не потонули обе? Приятно было знать, что потом в Рогозцах говорили: «Саша Кулешова-то храбрая девчушка! Не испугалась». Неправда, очень даже перетрусила, боялась — подружка утонет…

«Храбрая девчушка…» А ведь, пожалуй, и в самом деле…

Снова воспоминание: зеленый луг, под ногами — прохладная мягкая трава с неяркими полевыми цветочками. Испуганный девчачий крик: «Бодливая, бодливая!» Быстро шелестят по траве ноги, бегущие мимо. И вдруг прямо перед глазами — угрожающе наклоненная морда коровы, ее налитые злобой большие выпуклые глаза. Сейчас подденет… Скорее руками за рога! Крепче, крепче! Повисла… Корова хочет сбросить, трясет головой. Сорвешься — забодает. А руки немеют. Вплотную к лицу огромные, злющие, выпученные коровьи глаза. «Корова, ну что ты, ну послушай, корова, что ты сердишься? Ну перестань, корова…» И что-то меняется в глазах коровы. Разжать онемевшие пальцы — и в сторону бегом!..

…Бесконечное, недавно вспаханное поле. Нога то увязнет в рыхлой земле, то запнется о дернистый ком. В башмаках полно земли. Не лучше ли сбросить их, пойти босиком? В руках веревочный поводок, на нем рядом шагает, спотыкаясь, понурая корова, за нею тянется, вихляясь на пахоте, деревянная борона. Тогда в колхозе не хватало лошадей и машин, а боронильщиками были ребята. «В каком это было году? — старается припомнить Саша. — В тридцать пятом? Да, мне было лет четырнадцать». И удивляется: «А почему мне так памятен тот день?..» Знойный, бесконечный и бесконечное черное поле, сухая пыль на губах, солоноватая от пота. И вдруг — прошуршал ветер, враз потемнело, пахнуло прохладой. «Никак, дождик?» А небо уже серое, быстро заплывает синевато-сизой тучей. Полыхнула молния, рассекая тучу раскаленным клинком. Гром рухнул с выси, заполнил своим раскатом все вокруг. Ой, как страшно… Одна в открытом поле. А если ударит молния? В школе учили: в грозу нельзя оставаться в поле на открытом месте — может сразить молнией. Снова гром — будто рушится, разламываясь, само небо! Куда спрятаться? Куда? Под корову!

«Нашла я себе убежище!» — ой, как смеялась потом над собой! А что, если бы молния ударила в корову? Мощное укрытие.

…Дождик, дождик, дождик. Почти незаметный, но надоедливый осенний дождик. Его и не видно, только чуть-чуть ощущаются крохотные дождинки на руках и лице. Вокруг темно, уже давно окутали всё окрест осенние ранние сумерки. Под башмаками глухо чавкает пропитанная влагой земля, подошвы скользят по мокрой, податливой, давно увядшей траве. Не упасть бы на крутом спуске… За кусты хвататься не хочется — ветви холодные, мокрые. Приходится балансировать руками, портфельчиком с учебниками. Спуститься по склону оврага, потом выкарабкаться наверх… А там на пути еще два оврага и роща. Все подруги пошли, как обычно, по дороге. Но лучше напрямик, полями, хотя и надо перейти несколько оврагов. Так ближе, проверено. Каждый день приходится мерить восемь километров туда, восемь — обратно. В Рогозцах только семь классов, как перешла в восьмой — приходится ходить в ястребовскую школу.