И тогда император снова возвратил то дерево в наши края. Возможно, на сей раз с вами приключилось нечто подобное!

Когда рассвело, все отправились к храму Конкодзи и увидели: так и есть, цветы, сорванные и унесенные накануне теми, кто приходил любоваться цветущим деревом, все до единого снова цветут, свисая с решетки, подпирающей ветви. С тех пор никто никогда не сорвал у той глицинии ни единого листочка.

Вот какая история!

Река Ёдо в столице славится карпами отменного вкуса, однако даже мелкая рыбешка из водоема именуемого Заводью Найскэ, в Кавати, куда вкуснее! С древних времен и по сю пору вода в нем ни разу не иссякала.

Некогда жил здесь в маленькой хижине у плотины рыбак по имени Найскэ; не было у него ни жены, ни детей; день-деньской плавал он, отталкиваясь шестом, в маленьком челноке, рыбачил и тем кормился.

Среди карпов, которых он ловил постоянно, попалась ему однажды рыба с ясно видимой отметиной на чешуе. Рыба та была самкой, но тем не менее оказалась весьма смышленой. Найскэ не стал ее продавать, оставил у себя в садке, и вот постепенно образовался у нее на чешуе знак, похожий на герб «томоэ»,[85] отчего и прозвал он ее «Томоэ», и когда, бывало, окликнет ее по имени, она, совсем как человек, понимала его. Мало-помалу стала она совсем ручная, со временем научилась даже есть то, что едят люди, и Найскэ нередко оставлял ее ночевать без воды у себя в доме, после чего опять выпускал в садок. Время бежало быстро, и когда прошло восемнадцать лет, стала она от головы до хвоста ростом с девицу лет четырнадцати — пятнадцати.

Однажды к Найскэ явились сваты и сосватали его с женщиной подходящего возраста из той же деревни.

И вот как-то ночью, когда Найскэ уехал на рыбную ловлю, в его отсутствие в дом с черного входа вбежала красавица в голубом кимоно с узором, изображавшим бурно кипящие волны, и закричала:

— Много лет состою я с господином Найскэ в любовной связи и уже ношу в чреве его ребенка, а он, несмотря на это, взял еще и тебя в жены! Нет предела моей обиде и гневу! Немедленно убирайся обратно в родительский дом, откуда явилась! А не то не пройдет и трех дней, как я подниму здесь такие волны, что дом этот вместе с крышей погрузится на дно морское! — И, бросив эти слова, она исчезла.

Жена, едва дождавшись возвращения Найскэ, рассказала ему о страшной гостье.

— Поистине ни сном ни духом не ведаю ни о чем подобном! — ответил Найскэ. — Да и сама посуди, возможно ли, чтобы подобная красавица вступила в связь с таким бедняком, как я? Если б речь шла о какой-нибудь странствующей торговке — разносчице, простой бабе, что торгует иголками и помадой, ну, тут я мог бы кое-что припомнить. Но те дела на том и кончились, без дальнейшего беспокойства. Тебе, наверное, все это просто померещилось, да и только!

Вечером он снова сел в лодку и поехал на рыбную ловлю. Вдруг взметнулись грозные волны, и из зарослей плавучих водорослей в лодку прыгнул огромный карп, выплюнул изо рта нечто, очертаниями похожее на ребенка, и исчез. Найскэ едва живой добрался до дому, заглянул в садок — а того карпа там уже нет!

— Не следует чрезмерно привязываться душой ни к каким живым тварям, — узнав об этом происшествии, говорили односельчане.

Нет ничего прискорбнее, чем прожить весь век в одиночестве.

В краю Кавати, в деревне Хираока, жила женщина, родом из семьи некогда знатной, лицом и фигурой превосходившая многих, так что о ней даже песню сложили, в которой называли горным цветочком. Неизвестно, по какой такой горестной карме случилось, что она одиннадцать раз выходила замуж, но всякий раз мужья ее умирали, исчезая, как талый снег по весне. Оттого-то местные жители, поначалу страстно о ней вздыхавшие, со временем стали ее бояться, так что никто и заговорить-то с ней не решался. Восемнадцати лет она овдовела, и так, во вдовстве, дожила до восьмидесяти восьми лет.

Горькая это доля — слишком долго зажиться на свете! От былой красоты ее и следа не осталось, волосы поседели, и стала она таким страшилищем, что боязно и взглянуть. Но так уж устроена жизнь человеческая, что и хотел бы смерти, да ведь сам собой никак не умрешь; вот она и добывала себе пропитание тем, что пряла хлопчатую пряжу. Дрова, горевшие в очаге, в ночное время заменяли ей светильник, и хоть света этого не хватало, денег на покупку масла у нее не было. А посему она воровала в глухую ночную пору масло из светильника в храме местного божества и, зажигая его, пряла свою пряжу.

Как-то раз собрались прихожане.

— Очень странно, что ночь за ночью перед изваянием бога гаснет светильник! Иссякает масло — какая тварь, какой пес тому причиной? Хотя мы и слова-то эти вымолвить недостойны, но сияние сего светильника озаряет весь край Кавати, и если он гаснет, значит, сторожа в храме не усердны. Нынешней же ночью во что бы то ни стало выведаем, в чем тут дело! — Так они тайно между собой договорились, вооружились копьями и луками, оделись как надобно, незаметно пробрались во внутреннее помещение храма и стали ждать, что будет дальше.

И вот, когда все миряне уснули и пробил колокол, возвещающий полночь, пред алтарем появилась ведьма, такая страшная, что от страха все лишились сознания. Случился тут среди них человек, особенно искусный в стрельбе из лука. Вложил он в свой лук раздвоенную в хвосте стрелу, прицелился поточнее, спустил тетиву, и стрела, угодив точно в цель, насквозь пронзила худую шею старухи, так что голова отскочила. И вдруг голова эта стала изрыгать пламя и взмыла к небу. Когда рассвело и труп как следует рассмотрели, оказалось, что это та самая известная всей деревне старуха. И не нашлось тут ни единого человека, кто бы ее пожалел.

С тех пор голова старухи появлялась каждую ночь, пугая путников на дорогах, так что они от страха лишались чувств. А из тех, кого настигал огонь, извергаемый этой головой, никто не прожил более трех лет. Огонь сей и ныне часто появляется в поле, одним скачком перелетая три, а то и целых пять ри. И мчится он при этом с такой скоростью, что и глазом моргнуть не успеешь. Любопытно только, что, когда огонь уже совсем близко, стоит лишь промолвить слова: «Ковшик с маслом!» — как он сразу же гаснет.

Давным-давно, в незапамятные времена, на границе провинций Идзуми и Ки, на заставе в горах Онояма служил стражем, как и его предки, человек по имени Ямагути Сёдзи Дзиро Аритомо.

Немало людей низкого звания в службе на заставе лишь дни коротали. Сёдзи Дзиро был от рождения человеком благородной души, в свободное время он любил поохотиться, а других радостей не искал. Был в его семье драгоценный лук, который бережно хранили еще со времен пращуров. Оленя ли, птицу ли этот лук бил без промаха, лишь бы только они были не дальше, чем достанет стрела. А уж если стрела вонзалась, то вместе с оперением, и добыча погибала от одного лишь выстрела. Сколько поколений, сколько лет били этим луком птицу и зверя в окрестных полях — неведомо. В роду лук почитали заветным, так и звали: лук «татоки» — «заветный лук», еще было ему название «тацука» — «лук о рукояти».

Род Сёдзи был старинный, множество сородичей его жило в разных концах страны, одним из них был владелец поместья в Ягаато по имени Татибана-но Мурао — теперь, правда, от него редко доходила весточка. Младший сын этого человека, Юкина, попал отцу под горячую руку и был изгнан из дому. Вместе с женой он пришел в провинцию Ки, надеясь на поддержку Сёдзи и прося у него помощи.

На такого человека, как Сёдзи Дзиро, можно было положиться: он взял Юкину на службу, оказал милость, сделав его своим наперсником. А Юкина имел характер услужливый, покладистый, и Сёдзи было отрадно думать, что он определил к должности достойного человека. Дома он теперь посиживал, скрестив ноги, а за воротами они вместе, бок о бок, верхом охотились. Порой, под косыми взглядами стражей, он отправлял Юкину на службу вместо себя и во всем на него полагался.