— К таланту у тебя еще есть красота и молодость — пока есть… Ты еще убедишься в том, как это помогает артисту. Морозы, усталость, дым костра состарят тебя преждевременно. Из каждой экспедиции ты будешь возвращаться все более подурневшей и постаревшей. Ты уже выглядишь старше своих лет.

— Спасибо, — натянуто рассмеялась мама.

— Настанет момент, когда искусство позовет тебя непреодолимо. Не будет ли поздно? Еще потерять год…

— Экспедиция рассчитана на два года, — невозмутимо заметил отец.

— О! — Бабушка не могла больше есть и ушла в свою комнату.

Я невольно подумал, что отец мог сказать это и после обеда, чтобы дать нам всем спокойно поесть. Я тоже здорово расстроился. Мне было жаль расставаться с родителями на целых два года. Единственное утешение, что меня никто не будет муштровать. Снова буду спать в теплой комнате, делать что захочу.

Отец словно прочитал мои мысли.

— Тебе не хочется расставаться с мамой? — спросил он, с любопытством разглядывая меня.

— Еще бы! На целых два года… с вами обоими не хочется расставаться.

— Так за чем дело стало? Саша Черский как раз в твоем возрасте принял участие в экспедиции отца. А когда сам Черский умер, Саша фактически довел экспедицию до конца. Мать была убита горем, больна, проводники-якуты неграмотны.

Я еще не понял папу, но сердце тревожно заколотилось, щекам вдруг стало холодно. Должно быть, я сильно побледнел.

— Можешь ехать с нами, — сказал отец, — если ты только… не трусишка и не слизняк.

— Я?

— Да, ты… Учти, что редкому мальчишке твоего возраста выпадает такой шанс. Но понадобятся мужество, выносливость и многие другие качества. Одно дело читать Джека Лондона, другое дело — самому встретиться с Севером с глазу на глаз.

У меня, что называется, голова пошла кругом. Мама как-то странно смотрела на меня: не то грустно, не то довольно.

— На два года… А как же школа? — воскликнул я.

Отец усмехнулся.

— Ты с мамой вылетишь самолетом сразу по окончании занятий. Приналяг пока, чтобы закончить отлично шестой класс. А за седьмой мы тебя подготовим — потом сдашь экстерном. Я уже переговорил с директором школы.

— А бабушка? Разве можно ее оставить одну?

— Мы не оставим ее одну, — пояснила мама. — Пригласим к ней кого-нибудь на эти два года.

— Но каково ей будет расстаться еще и со мной?

— Если так рассуждать, то никто не поехал бы на целину. Не были бы выстроены Комсомольск-на-Амуре, Магнитка, Братск. У каждого почти есть бабушки и тетушки! — сурово и язвительно отчитал меня отец.

Он встал из-за стола и, выпрямившись, смотрел на меня с высоты своего огромного роста. Каким маленьким и тщедушным почувствовал я себя!

— Может быть, ты боишься? — в упор спросил отец. Серые глаза его сверкнули, как лед на солнце.

— Я не трус! — закричал я хрипло, горло перехватило. Сердце застучало, как будто я пробежал дистанцию на тысячу метров. О, как я боялся этого Севера, моих ночных кошмаров, которые грозили стать явью!..

— Это хорошо, что ты не трус! — хладнокровно произнес отец и, повернувшись по-военному, ушел к себе в кабинет.

Мама быстро наклонилась ко мне и прижалась щекой к моей щеке:

— Коленька, разве ты не хочешь ехать со мной в экспедицию? Самым тяжелым все эти годы было расставаться с тобой…

— Правда, мама? — обрадовался я.

— Я так рада, что мы будем вместе! А за бабушку не беспокойся — что-нибудь придумаем. Екатерина Алексеевна выходит как раз на пенсию и будет рада пожить два года на всем готовом, да еще вместе с закадычной подругой… Коленька!

— Что, мама?

— А Севера ты не бойся. Не так страшен черт, как его малюют. Понимаешь? Север, Коленька, прекрасен!.. Ну, ты увидишь… А сейчас я пойду подготовлю бабушку. Посуду уберу потом.

Посуду, как всегда, убрала бабушка… когда немного опомнилась от «известия». Мне было так жаль бабушку, что просто сердце щемило. И я совсем не верил, что Север прекрасен.

Я прошел в свою угловую комнату, там было холодно, как в погребе. Я с треском захлопнул окно. Сколько можно меня закалять? Еще намерзнусь. Тщательно заперев раму, я сел возле батареи.

Я понял, что такое предложение — принять участие в полярной экспедиции на таинственное плато — осчастливило бы добрую половину нашей школы, любой школы!

Во второй, недоброй половине, очевидно, были бы девчонки, трусы и больные, вроде Валерки, у которого костный туберкулез и он вечно хныкает, что не сможет быть моряком, летчиком или полярным исследователем. Если бы наши ребята узнали про мои мучения, как бы они презирали меня… Я чувствовал себя бесконечно униженным. Страдания мои были такого сорта, что в них было совестно признаться.

Может, я действительно трус? В школе меня никто не считал трусом. Я мог дать сдачи любому задире, даже старшекласснику. Обученный отцом лазить по веревке, я однажды притащил веревку в класс и, к великому восхищению ребят, привязал ее в большую перемену к парте и спустился с пятого этажа на тротуар. Было много разговоров по этому поводу. Меня вызывали в учительскую и хотели закатить тройку в четверти за поведение. Отстоял наш физик Иван Иванович. Нажаловались папе, но тот только расхохотался. Он-то был доволен плодами своих рук.

Так вот, не боялся же я спуститься по веревке с пятого этажа? Неужели я боюсь сейчас? Просто я не люблю Север. Не люблю физкультуру. И чего они пристали к бедному парню? Несчастье какое-то!..

Бабушка собирала меня в экспедицию с таким убитым видом, что я невольно подумал: «А вдруг она умрет за эти два года? Столько расстройства!» Я еле удержал слезы. Я знал, что она ненавидит моего отца, и вполне понимал ее. Но я-то не мог его ненавидеть, он был мой отец!

В школе известие о моем участии в экспедиции произвело настоящий фурор. Будь на моем месте другой мальчишка, он бы зазнался. То, что я отнюдь не сиял, не радовался, все принимали за сдержанность и скромность и еще более восхищались мной. А я был самому себе противен, как самый отъявленный лицемер. Чтобы заглушить это тягостное чувство, я погрузился в учебу и перешел в седьмой класс с одними пятерками.

Все проходит… Прошел учебный год, прошло тяжелое прощание с бабушкой, проводы, шумиха. Мы с мамой вдвоем на самолете. Отец и остальные члены экспедиции выехали раньше.

Самолет я перенес плохо: меня мутило, несколько раз даже вырвало, адски болела голова. Никакой аэрон не помогал. Я потихонечку шепнул маме, чтобы не вздумала кому сказать о моем участии в экспедиции. Скажут: какой он полярник! Потеха, да и только! Мама поняла меня с полуслова и кивнула головой. Сама она замечательно переносит и качку, и воздушные ямы, и старт, и приземление.

Я лежал, закрыв глаза и стиснув зубы, в откидном кресле, стараясь не думать о плывущей далеко-далеко внизу тайге, реках и острых скалах. Когда меня не рвало, я притворялся спящим. Меня долбила одна мысль: «Зачем они тащат меня на этот проклятый Север?» Нелегкое дело быть сыном таких беспокойных родителей, как мои.

Пассажиры угощали меня ломтиками лимона и шутили, что летчика из меня не получится. «Если отцу не придет в голову делать из меня пилота, — подумал я. — Он-то бы сделал! Стал бы тренировать мой вестибулярный аппарат, пока я не вывернулся наизнанку».

Из меня не выйдет летчика. Хорошо, если бы и полярного исследователя не получилось. Должно быть, я очень странный мальчик… Либо действительно трус.

Это была совсем короткая телеграмма. «Магадан. Гостиница. Лилии Васильевне Черкасовой». Режиссер Гамон-Гамана извещал маму, что освободилась вакансия «героини» и что она может ее занять. Просил не задержать с ответом.

Телеграмму принесли вечером, когда все участники экспедиции собрались у нас в номере обсудить окончательно, на чем добираться до плато.

От выбора пути и способа путешествия зависело многое. Планы, так хорошо разработанные в Москве, шли в Магадане насмарку. Отец выходил из себя, профессор Ангелина Ефимовна Кучеринер тоже. Они даже не спорили эти дни, временно объединившись против невозмутимых магаданских «бюрократов».