Все это выслушивалось туристами с жадным вниманием. Как-то раз Томас застукал за таким занятием одну экскурсоводку и набросился на нее, но не за то, что она коснулась щекотливой темы, а за то, что переврала некоторые факты. «Надобно отличать, — сказал он потом Ребекке, — исторические события и их анализ».

Ничто не раздражало Томаса Блэкберна более чем поверхностное мышление.

Использовав ключ, который он как-то дал ей без большой охоты, Ребекка вошла в знаменитый дом через главную дверь. Обшарпанный снаружи, внутри дом был в приличном состоянии, хоть и не конфетка. Но деду мало дела до внешнего благолепия. Она сразу прошла в сад, один из «потайных садиков» Бикон-Хилл, и застала деда суетящимся над лотком с примятой рассадой, что стоял на колченогом почерневшем: железном столе. Томас пытался свалить вину за плачевное состояние проростков на ее кота.

— Знаю точно: это он потоптал их, — сказал он Ребекке.

— Ты не прав. Пуховик даже не выходил из дому.

Томас хмыкнул. Он не любил не только ее кота, его воротило от одного упоминания имени, какое для кота выбрала Ребекка. Что общего между серым котищем и пусть даже серым пуховиком?

— Ростки погибли? — спросила Ребекка.

— Спасибо твоему зверюге, нет. Просто они в легком шоке после встречи с ним.

— Больше похоже, что после чрезмерной поливки.

Томас ничего на это не возразил, поскольку не хотел ввязываться в спор и проиграть внучке, которая лучше разбиралась в садоводстве. Сам он был бесстрашным любителем, не одаренным ни талантом, ни везением. И маленький, окруженный стенами сад не помогал ему в этом. Сад был чем-то вроде кирпичного дворика с заботливо ухоженными клумбами, на которых поколения Блэкбернов выращивали кусты, однолетние и многолетние растения. Плакучая береза и красный клен украшали дворик и давали тень, но и без того трудный путь солнечных лучей стал еще труднее.

— Ты не хочешь узнать, почему я так рано вернулась? — спросила Ребекка.

— Думаю, со скуки. Опять ногти накрасила.

Да, раньше чем выйти из студии, надо было смыть «Палому Пикассо». Она швырнула на стол газету.

Томас взглянул на фотографии и состроил гримасу, оторвавшись от рассады.

— Прости, Ребекка, — сказал он своей единственной внучке.

Она удивилась.

— Разве ты виноват?

— Никто из вас не оказался бы в Сайгоне, если бы не я.

Кого он имел в виду: ее и Джеда, или еще и Там, Куанг Тая, ее отца и Бенджамина Рида? Ребекка не стала уточнять. За годы она привыкла не расспрашивать об этом деда. Нет, она не боялась всколыхнуть эту тему, просто знала, что расспросы бесполезны.

— Давай выпьем кофе и поговорим, — предложил дед.

Поговорим? Интересно, какой будет разговор — в его понимании, или в ее? Ребекка вслух не произнесла ни слова. Томас согрел в кофейнике остатки утреннего кофе, наполнил чашки прогорклым варевом, добавил молока и протянул одну Ребекке, а сам устроился в соломенном кресле, которое стояло в саду с незапамятных времен. Ребекка устроилась напротив и отхлебнула кофе. Хуже отравы. Но она не жаловалась, наблюдая за дедом в то время, как и тот изучал ее взглядом. Она знала, что ему видится: талантливая, богатая женщина почти тридцати четырех лет, не устроившая личной жизни, не нашедшая любви. А мог ли он догадываться, что видела она? Семидесятидевятилетнего мужчину, высокого, худощавого, с седой головой, не такого стройного, как прежде, и не такого гордого и самоуверенного. И все же он излучал силу, которая приходит вместе с опытом и страшным осознанием собственных ошибок. Непоправимых ошибок. Из-за своей самонадеянности он лишился единственного сына, оставил шестерых ребят без отца, а сноху — вдовой в двадцать восемь лет. Трудно человеку жить с таким грузом. Томас живет с ним четверть века и еще год.

Ветер развевал его мягкие седые волосы. Он спросил:

— Почему ты пришла ко мне?

— Не знаю.

— Не притворяйся, знаешь.

Она отвернулась и медленно заговорила:

— Когда Софи рассказала мне о фотографиях, первой реакцией были гнев и растерянность. Прошлое опять преследует меня. Мне даже не захотелось взглянуть на эту газету. Но потом... — Она вздохнула и повернулась к деду. — Я подумала, что, может быть, нам представилась возможность поговорить. Ведь мы никогда не говорили об этом. Ни о том, что случилось в Сайгоне в 1975, ни о событиях в дельте Меконга в 1963.

— Ребекка...

— Дед, ты мне когда-нибудь лгал?

Он ответил без колебаний:

— Нет. Разве что про кота...

— Ах, оставь кота. О Вьетнаме.

— Нет, Ребекка, я никогда тебе не лгал.

Она наклонилась к нему ближе.

— Но ты не сказал мне всего, так ведь?

— Мои ошибки и мои победы — это моя жизнь, не твоя. Если ты спрашиваешь, жалею ли я, то я отвечу: да, о многом жалею. И не только о твоем отце или Бенджамине. Я побывал на вьетнамском мемориале и, глядя на пятьдесят восемь тысяч имен, думал о мужчинах, женщинах и детях, которых я знал в Индокитае и которые погибли. И я спросил себя: что я мог сделать, чтобы предотвратить то, что случилось потом? Был слишком самонадеянным. Возможно. А возможно и нет. Все дело в том, что мы этого никогда не узнаем. Все, чему я научился за семьдесят девять лет жизни на этой планете, занимаясь историей, так это то, что нам не дано изменить прошлое.

Ребекке нелегко было слушать его.

— А будущее?

— У меня нет магического кристалла, — сжав губы, процедил Томас. — Хотелось бы его иметь. Но приходится делать как лучше сейчас.

— И как было бы лучше?

— Что бы я ни сказал, ничего не изменишь.

— Дед, — Ребекка с трудом скрывала свое нетерпение, — я не могу понять, как лучше, если не знаю всех фактов. То, что эта фотография могла появиться на первой полосе таблоида, говорит о том, что 1963 и 1975 годы не ушли в прошлое. Они до сих пор преследуют нас. Меня...И я имею право знать всю правду.

— Изучай историю, — посоветовал Томас Блэкберн. — Так ты поймешь, что никто не знает «всей» правды.

Ребекка сцепила зубы, но все равно боялась, что дед догадается, как она сердита и измучена.

— Что ты мне посоветуешь: сделать вид, будто это не моя фотография разошлась в миллионах экземпляров?

— Нет, Ребекка, — сказал он, поднимаясь с кресла. — Никогда не делай вид, будто ничего не случилось.

Не сказав больше ни слова, он повернулся к ней спиной, вновь занявшись примятой рассадой. Ребекка молча проклинала его — и себя за то, что решила просить у него совета и что понадеялась разузнать у него подробности той далекой истории. Ничего не изменилось за эти годы. Глупо было рассчитывать на откровенность, хоть теперь ей не восемь, как в год гибели отца, и не двадцать, когда она потеряла любимого. В ее версии событий в Индокитае так много провалов. Что это за скандал, из-за которого карьера деда пошла крахом и переменилась вся ее жизнь?

Но она должна знать. За долгие годы она убедилась, что Томас Блэкберн, решившись рассказать правду, выдает ее малыми порциями.

ГЛАВА 7

Май Слоан сидела рядом с отцом, скрестив руки, пока они ехали по мосту «Золотые Ворота» и дальше — к холмам округа Марин, где жил дед. С тех пор, как они отъехали от дома, Май не сказала ни слова. Она отказалась собирать вещи, поэтому Джеду пришлось самому торопливо побросать ее пожитки в большую холщовую сумку. И не его вина, если он взял что-то не то. Она кричала, что он поступает несправедливо, но Джед возразил на это: жизнь не всегда справедлива, и пора это знать. Обычно он без труда мог объяснить то или иное свое решение, но не на этот раз. Он просто велел ей собираться, потому что придется провести несколько дней в доме деда. Май назвала его диктатором, но и это не смягчило непреклонный взгляд Джеда.

Она продолжала дуться и когда они миновали охрану уединенного дома Уэсли Слоана, что стоял на Тибероне, господствуя над сан-францисской гаванью. В другой раз Май запрыгала бы от радости, если бы ей представился случай провести несколько дней в доме деда. Ведь у того есть все, что ни пожелаешь. Но отец забрал ее из школы и отказался объяснить, что происходит. Не стал говорить о том белоголовом человеке с лицом, обезображенным шрамом, которого он прогнал, наведя на него пистолет. Май и не знала, что у отца есть оружие. Может, этот незнакомец промышляет похищением детей? Может, он связан с теми бандитами-рокерами? Джед ничего не объяснил. Он только велел ей никуда не отлучаться из усадьбы деда, даже в школу ходить запретил.