Обойдя вокруг обширного дома, Квентин словно ощутил на себе критический взгляд нескольких поколений Вайтейкеров. Он звал их духами. Все они были надменны, верны принципам и на редкость удачливы. Еще до революции они сделали состояние на торговле с Китаем, которую возобновили, отсидевшись в безопасности в Канаде, а недругов своих заставили замолчать, вложив деньги в обескровленную войной экономику Бостона. С началом промышленной революции они сориентировались очень быстро, основав текстильное дело, и, как и большинство торговцев и промышленников Новой Англии, им были ведомы от альфы до омеги способы осторожного обращения с капиталом, позволяющие умножить состояние без особого риска. Женившись на Абигейл Вайтейкер, Бенджамин Рид должен был применить эти принципы к ее значительным активам. Вместо этого он основал компанию «Вайтейкер и Рид».

Квентин до сих пор как наяву видел отца, коннектикутского янки, который никогда не чувствовал себя уютно на Бикон-Хилл. Квентин видел его стоящим на вершине холма с непокрытой головой, а дело было сразу после снежной бури, когда еще не унялся порывистый февральский ветер. Он смотрел, как его единственный сын съезжает по крутому склону на салазках. «Не тормози! — кричал Бенджамин Рид. — Так ты доедешь до самой реки!» Казалось, он забыл о препятствиях, подстерегавших салазки Квентина на пути к реке Чарлз: шумную улицу, изгороди, Эспланаду, Сторроу-драйв. Квентин всегда останавливался на углу Западной Кедровой улицы — как учила его мать перед выходом на прогулку — и мучился при этом мыслью, что тем самым он как бы предает отца. Вот за какого человека вышла замуж Абигейл Вайтейкер: полного идей, но не обладавшего напористостью и дальновидностью, чтобы их осуществить.

В 1966 году, через три года после смерти отца, Квентин навсегда покинул Бикон-Хилл. Сначала учился в закрытой школе-интернате, потом был Гарвард, Сайгон, затем он поселился в кондоминиуме[8] на Коммонуэлт-авеню, потом занял пост в «Вайтейкер и Рид». С тех пор за ним был закреплен огромный номер в пятизвездном отеле «Вайтейкер-Рид» на Паблик-Гарден, однако он всех удивил, предпочтя вид на Парк-сквер более заманчивым и дорогим видам Гарден и Бикон-Хилл. Он и его жена Джейн владели также домом в Марблхеде на взморье; Квентин обожал этот дом. Джейн жила там одна с тех пор, как в их браке возникли трещины, но Квентин надеялся поселиться там вместе с ней, когда трудности уладятся. Идею уехать из города он благоразумно таил от матери, ведь та ждала, что рано или поздно он возвратится на Маунт-Вернон-стрит и войдет в дом, где жили многие поколения Вайтейкеров. Кому же, как не ему, наследовать им?

— Везет же мне, — пробормотал он, предпочитая, чтобы матушка отказала злополучный дом кому-нибудь другому. Но кому? У них с Джейн детей нет. Квентин думал, что появятся в будущем, но теперь сама жизнеспособность их брака под вопросом. Есть еще Джед, но двоюродный брат не показывался в Бостоне с 1975 года, поскольку недолюбливал тетю Абигейл. И дочь Джеда, Май, не годится. Она в честолюбивых представлениях ее двоюродной бабушки не была бостонкой. Как обычно, оставался только Квентин.

Он отыскал мать в каменном садовом домике. Абигейл занималась пересадкой розовых гераний в терракотовые горшки. Квентин догадывался, что садоводство — занятие, которому Абигейл Вайтейкер-Рид вроде бы отдавалась со всей душой, но втайне ненавидела. В шестьдесят лет она выбрала себе роль знатной престарелой дамы, хранительницы традиций старого Бостона, чести, достоинства и очарования былых времен. И, надо сказать, неплохо с ней справлялась, при помощи благородной седины, сдержанного стиля в одежде и необычной красоты. С возрастом она приобрела какую-то особенную привлекательность: резкие черты лица и рост делали ее элегантной без намека на хрупкость. Она состояла в советах попечителей бесчисленных некоммерческих организаций, где щедро расточала время, энергию и жизненный опыт. Люди видели в ней истинную, урожденную даму с Бикон-Хилл.

Но была в Абигейл Рид и вторая сторона — та, что сделала ее успешной, импозантной главой «Вайтейкер и Рид» — компании, которую она вела с 1963 года, когда погиб ее муж. Именно Абигейл превратила ее из небольшой строительной фирмы, зависевшей от контрактов как американского, так и южно-вьетнамского правительства, в главного участника переменчивого, но очень прибыльного рынка недвижимости и строительства северо-востока Соединенных Штатов. Однако она казалась безразличной к собственному могуществу и триумфу в бизнесе. Оставаясь верной традициям своего окружения и эпохи, на людях она благодарила покойного мужа за концепцию, положенную в основу компании, и сына — за умелое руководство. Но в личных беседах с Квентином она не оставляла у того сомнений, кто на самом деле руководит фирмой. И в то же время Абигейл не могла скрыть разочарования тем, что тот всегда подчиняется ее воле, видя в этом не уважение к ее опыту, а признак слабости сына. И Квентин начал понимать, что потребность матери распоряжаться проистекает не из ее ума и силы, как он когда-то думал, а из эгоизма и незащищенности. Что он ни делал — все ей было не так.

— Квентин, дорогой, как я рада видеть тебя. — Абигейл стянула садовые рукавицы. — Ким только что принес лимонаду. Хочешь?

Как будто у него был выбор.

— Конечно, мама.

— Я собиралась прийти к тебе на службу, — сказала она, выводя его из садового павильона, — но потом решила, что о личном лучше поговорить в домашней обстановке.

Квентин ничего не возразил на то, что она считает свой дом и его домом. Она показала ему жестом на стул у белого металлического столика — стул, который он занимал с детства. Квентин покорно сел, молча глядя, как Абигейл наполняет два стакана только что приготовленным, чуть подслащенным лимонадом. На столе, как всегда была непременная тарелка с сахарным печеньем, запах которого смешивался с ароматами необычно большого для Бикон-Хилл сада. Из оранжереи уже были высажены тюльпаны, ирисы, глицинии, лилии и рододендроны. Чтобы высадить другие однолетние растения, надо было ждать лучшей погоды.

Абигейл вытащила из кармана защитной куртки, которую она всегда носила, занимаясь садоводством, сложенную в несколько раз газету.

— Сегодня утром я купила это по пути в аптеку и решила показать тебе, поэтому я тебя и позвала.

Она развернула газету и протянула ее Квентину. Рука ее при этом даже не дрогнула. Квентин тоже постарался скрыть волнение, когда увидел фотографии, занимавшие почти всю первую страницу популярной газеты. Он почувствовал, что бледнеет. Неприятно резануло в животе. Фотография слева была сделана в 1975 году — известный снимок американцев, спешно покидающих Южный Вьетнам. Все эти годы она не выходила у него из головы. На ней — двадцатиоднолетняя Ребекка Блэкберн с американо-азиатским младенцем на руках, поддерживающая серьезно раненого Джеда Слоана при посадке в военный вертолет всего за несколько часов до вступления коммунистических войск в Сайгон. На лице Ребекки тревожное выражение — смесь потрясения, ужаса, горя и решимости. Те же чувства испытывали многие, осознав, что надеждам, которые Южный Вьетнам связывал с американцами, пришел конец.

Фотография справа была недавней. На ней был изображен Джед Слоан, избивающий мотоциклиста, оскорбившего его четырнадцатилетнюю американо-азиатскую дочь, которая высунулась из лимузина дедушки. Взгляд Квентина задержался на Май Слоан. Он впитывал каждую деталь ее хорошенького личика необычных, особых очертаний. Он узнал в ней Там.

Там...

Прошло столько лет, а Квентин по-прежнему чувствовал, что она предала его, и не утихала грусть от того, что они потеряли друг друга. Она погибла в тот последний день в Сайгоне. А ее дочка — ребенок Джеда — осталась жива.

— Тебе больно смотреть на это, знаю, — резко проговорила Абигейл, забирая у него газету. — Как это Джед позволил, чтобы такое случилось... — Она замолчала и возмущенно втянула носом воздух. — Слов тут немного. К счастью, нас не упомянули, зато написали, что Ребекка Блэкберн возвратилась в Бостон. Боюсь, доберутся и до нас. Нам надо быть готовыми к этому, Квентин.