На двадцатый день был четвёртый штурм, и на двадцать третий день земляне взяли то, что осталось - дым, камень, оплавы и трупы. Не слышно было, чтобы они сильно хвалились этой победой, потому что, взяв крепость, узнали, что к двадцатому дню умерли почти все, кто не пил присланной воды, и три дня Хи`т Хру'ан Фэст защищали женщины и те, кто едва мог поднять хорошее оружие.

   Говорят, старший внук командира землян, напоившего слабых, доблестно сражался с нашими воинами на планете, названной землянами Брайт, когда мы захватили её незадолго до трусости и предательства наших вероломных союзников и неблагодарных рабов - и погиб в зимних горах, не пожелав сдаться преследователям. Пусть будет здесь записано уважительное слово для не-сторка, для того, кто не из Народа - он достоин такого.

Из хроники Рода Шаттард.

                                                            Ольга Кобрина. Первая любовь

   В 20 году Первой Галактической Войны, во время оккупации Чужими русской колонии планеты Надежда, по приказу коменданта сторкадского сектора кен ло Ваарта были схвачены тридцать шесть детей и подростков в возрасте 8-14 лет - состав детского хора столицы колонии "Синяя Птица". Кен ло Ваарт пытками добился от одиннадцати маленьких певцов (двум девочкам удалось бежать вскоре после ареста и присоединиться к партизанам, остальные члены хора умерли в процессе "уговоров") согласия петь для сторков их песни. На протяжении полугода "хор" выступал на планете и околопланетных базах.

   Нас было тридцать шесть.

   Нине и Эльфриде удалось бежать. Они шли в хвосте, плакали, хныкали, цеплялись друг за друга, еле тащились... я ещё презрительно на них оглядывался, на раскисших, жалких, думал, что хоть они и девчонки, но они же наши девчонки, как они так могу унижаться перед врагом... а когда сторки почти перестали за ними следить - они вдруг молча и стремительно рванули в кусты. И их не догнали. Они живы, наверное. Они, наверное, воюют.

   А мы - двадцать три из нас - умерли.

   Одиннадцать - ещё умирают. Уже полгода умирают и никак не могут умереть.

   Вы никогда не видели ходячих трупов из старинных сказок? Посмотрите; мы - вот. Одиннадцать штук. Девять мальчиков, две девочки.

   Если бы год... семь месяцев назад мне сказали, что я каждый день буду ходить мимо электронного табло, на котором победными резкими штрихами будут высвечиваться всё новые и новые территории, захваченные врагом - почти каждый день - и не заору, что это ложь, не разобью чем-нибудь экран, не полезу в драку с тем, кто это вывесил - я бы засмеялся.

   Если бы мне сказали, что это будет на вражеской базе - я бы... я бы всё равно рассмеялся. Какая разница, где? Всё равно бросился бы в драку!..

   ...Так вот я уже почти полгода хожу мимо такого табло даже по нескольку раз в день. На репетиции и с них...

   ...Было очень больно.

   Так больно, что в эту боль ушло, растворилось всё то, чем я жил и на чём держался. Книжки и кино - отважные, весёлые, яростные, захватывающие. Гордость за Родину. Вера в победу. Любовь к семье. Ненависть к врагам, которым я мечтал мстить. Мой пионерский галстук. Удивительное чувство к одной девчонке. Всё-всё-всё ушло.

   Весь я нырнул в эту боль, а вынырнул уже не я.

   Поймите, я не оправдываюсь, я просто информирую - было очень больно. Я не говорю, что этого нельзя было вытерпеть - наверное, можно. Двадцать три - вытерпели и умерли; младшему было восемь лет. Он не считал стыдным реветь, когда больно стукался коленкой или локтем, и я над ним смеялся. Он и там ревел и кричал, но - не согласился. Вытерпел всё и умер как человек.

   Мне было двенадцать - и я не вытерпел. И кто я теперь?

   Было очень больно. Так больно, что при воспоминании о той боли я даже сейчас съёживаюсь и готов делать, что угодно. Понимаете, сознание само выключается, чикищёлк - и остаются только рефлексы: спасаться, жить, жить, жить.

   Я не оправдываюсь, нет же, поймите. Я знаю, что я трус и не хочу даже говорить: "Сами попробовали бы!" Не надо вам этого пробовать. Я трус, я не вытерпел, я не оправдываюсь.

   Прошло полгода. Мы дали много концертов. Самые разные песни пели. Какие приказывали, где приказывали. Мне всегда нравилось петь, иначе как бы я в хор попал... но это было давно - а проигрывателю не может что-то нравиться или не нравиться, он просто воспроизводит записи. Мы - проигрыватель хорошего качества, правда...

   ...Я тогда держался почти сутки. Ну я же... я не сразу сдался! В какие-то моменты приходила надежда - сперва на чудо, на освобождение, на наших, которые сейчас, вот сейчас... Потом уже - на то, что я умру, вот сейчас я умру, ведь умерли же Алинка, и Колька, и Антис - на моих глазах умерли! Так часто делали - кого-то пытали, а другие стояли и смотрели. Закрыть глаза и отвернуться было нельзя, потому что так сделали - чтобы мы смотрели и не вертелись.

   Данила и Пьетро сдались именно от этого. Не когда мучили их, а когда заставляли смотреть. А я - нет. Я...

   ...Поймите, было очень больно. Я даже не помню, когда я закричал, что согласен. Помню только глаза Лёшки - в них были отвращение и холод.

   Меня сняли со стенда и увели. А Лёшку я больше не видел. И хорошо. Значит, он умер.

   Мы дружили семь лет.

   Мне было очень больно. Я не знал, что бывает такая боль, при которой в конце концов забываешь себя, становишься - не ты, а крик: "Согласен, пустите!" - мне потом показали запись. Там был не я, там было какое-то визжащее существо, испачканное... ну... всем разным таким испачканное... но всё равно я - знал, что это - я. Я крикнул, и это как заклинание на чары. Уже не вернуться, не расколдоваться.

   Остаётся летать и повторять тексты. Красиво повторять и не помнить, что когда-то у всех песен была душа. (Даже у сторкадских, я знал несколько этих песен и раньше.) Вообще ничего про себя прежнего не помнить. Иначе стыд выворачивает наизнанку.

   Нет, не стыд. Этому чувству нет названия. Не надо ни помнить, ни видеть снов. В снах я или прежний - и тогда ужасно просыпаться - или наоборот, я всё помню... и вижу павшего отца. Погибших старших братьев. И самое ужасное - маму, стоящую ко мне спиной. И тогда я кричу, и не могу проснуться от своего крика, а отец и братья смотрят на меня, а мама - не смотрит.

   Она рожала не раба. Они защищали не раба.

   А я раб.

   Вы, наверное, думаете, что рабы - это там разные кандалы, ошейники, постоянные побои, спят на соломе... и постоянно везде следом ходит такой детина с кнутом и чуть что - бьёт, выкатывая глаза и вопя ругательства? И сами они всё время думают, как восстать?

   Да ничего подобного. Нас с тех пор, как всё... закончилось, никто пальцем не тронул. Ни разу. Все требования - петь, время от времени разучивая новые песни, тексты которых (с заботливо переложенными на земной лад нотами) приносят в каюты. В маленькие, конечно, но отдельные. За то, что они отдельные - я искренне благодарен сторкам. Честное слово. Можно отпеть своё на репетиции в зале или на концерте где скажут, поесть (кормят нас хорошо и целых четыре раза, немного похоже на то, как это у англосаксов - плотный завтрак, лёгкий ленч, чай и солидный обед... вот только я никогда не могу вспомнить, что именно ел...) и уйти в каюту, чтобы никого из своих не видеть. Наш блок охраняется, в него "просто так" никто не зайдёт, а мы выйти можем - ходи хоть по всей базе. Иногда нас даже зазывают в каюты - спеть или похвастаться рабами-землянами перед проезжими друзьями и знакомыми. Никто никогда, конечно, не отказывается, но бывают случаи, когда какие-то чувства у меня лично всё-таки бывают. Большинство просто любят слушать песни и обходятся с нами именно как с проигрывателем - хорошим, ценным. Это ничего, это - никак. Пусть. Пришёл, спел, ушёл. Есть гады. Именно гады, им нравится показывать, какие мы послушные, у таких каждая песня - сама по себе издевательство. Но таких мало. А есть и те, к кому ходить... ну... если бы я был живой, я бы сказал - приятно ходить. Они не просто песни любят слушать... ну, я не знаю, может - они нас жалеют? Смешно, конечно, но мне так кажется. У них в каютах просто посидеть приятно. Это тоже, конечно, слово всего лишь, потому что никакого "приятно" в мире не осталось, но всё-таки. Женщины у сторков в армии не служат, да и потом - у них женщины не такие, как наши, земные, тоже очень жёсткие, суровые... ну, так говорят... так что я не знаю, как бы они к нам относились. И не хочу знать. А вообще - вот пилот один, молодой совсем, летает на космическом истребителе, кен ло Найматт; он по-настоящему весёлый (только, по-моему, глупый, иначе понял бы, что при нас-то ему веселиться не надо, это иногда как издевательство тоже...). Я слышал, что Игорёк (он младший у нас, ему ещё десяти сейчас нет) у него в каюте смеялся. Единственный раз слышал, как кто-то из нас смеялся за эти полгода. Я заглянул, не выдержал - а Найматт целое представление там разыгрывает. Что-то про космос, но не про бои, а смешное... Игорь сидит на диване и смеётся, даже подпрыгивает немножко... Кен ло Зиан - он штурман на транспортнике базы - вот он мне очень нравится. Он уже пожилой, очень спокойный - не каменный, как все сторки, а именно спокойный такой - и очень любит говорить про разные звёзды. Я с ним одним разговариваю не односложными словами, как-то не получается молчать. А один раз сам, первый, спел ему про "светит незнакомая звезда". Он так хорошо слушал...