Юнна отложила шкатулку в сторону.

— По-настоящему? — повторила она. — Это было бы бесподобно. Пойми наконец, что я играю. И думаю играть и дальше. Ты что-то имеешь против?

Явилась кошка и села напротив, неотрывно глядя на них.

— Рыба, — сказала Мари. — Нам надо вытащить сеть.

— А что случится, если я ничего другого не стану делать, кроме как играть? Аж до самой смерти, что вы скажете тогда?

Кошка закричала, злобно-презлобно.

— Ну а как амбиции? — спросила Мари. — Как ты поступишь с этим?

— Никак. Вообще никак!

— Ну а если не сможешь?

— Смогу. Разве ты не понимаешь, времени совсем не остается. Заниматься чем-то одним, ничего не делать, кроме как наблюдать, наблюдать до отчаяния картины, видеть прежде, чем создаешь их, какие из них — никуда не годятся, переделывать их — этого хватит на всю жизнь, на одну-единственную жизнь! Вообще я их больше не вижу. Разве я не права?!

— Да, — ответила Мари. — Ты права!

Небо покрылось тучами, и в воздухе запахло дождем. Кошка снова замяукала.

— Рыба! — сказала Мари. — Еда для кошки кончилась.

— Сеть может полежать до утра.

— Нет. Если повезет. Там одни водоросли, и сеть застревает на дне. Ты прекрасно знаешь: это последняя сеть дядюшки Торстена, маминого брата.

— О’кей, о’кей, — сказала Юнна, — священная сеть дядюшки Торстена, которую он сплел, когда ему было девяносто лет.

— За девяносто. Мы ошиблись. Я думаю, мы закинули сеть слишком близко к берегу. Там повсюду камни.

Кошка пошла за ними вниз, к берегу. Юнна гребла, а Мари сидела на корме, чтобы поднять улов в лодку. Поплавки виднелись далеко за мысом. Поднялся ветер.

— Мы никуда не приплывем, — сказала Юнна, — разве ты не видишь, мы топчемся на месте. Твой дядюшка и его благословенная сеть…

— Не болтай, это последнее, что он сделал. Чуть-чуть туда, нет-нет, поверни! Подтяни немного, подтяни… Ну вот. — Мари ухватилась за поплавок. — Так я и думала, она застряла на дне. Поднимемся выше, навстречу ветру… Поворачивай! Не греби! Бесполезно! Это его последняя сеть!

— Да, да, — сказала Юнна, — прекрасно, замечательно, ее не поднять, не поднять, и все тут. Я больше не могу! Чего ты хочешь?

Мари тянула сеть обеими руками и чувствовала, как та трещит и рвется там внизу, среди камней; то, что она держала, выскользнуло у нее из рук, превратившись в сплошную ветошь на дне лодки, и Юнна закричала:

— Отпусти сеть, ладно!

И всё целиком свалилось за борт, пока не высунулся поплавок и все не исчезло. Юнна поплыла навстречу ветру и с треском ударилась носом лодки о склон горы, где сидела, мяукая, кошка. Они не стали пришвартовываться, так и сидели на банках[22]. Море почернело на юге, поднялся сильный ветер.

— Ну и что теперь? Что теперь? — спросила Юнна. — Не жалей свою сеть, пожалей обо всем остальном, что разбилось и уже никогда не станет целым. Твоему дядюшке нравилось плести сети. Он знал это дело, он был умельцем, это приносило ему спокойствие и уверенность, я думаю, он даже не замечал всего остального, других людей, когда входил в чулан, как ты рассказывала… Он не думал о рыбе, меньше всего об этом, не думал о тебе, которая получит сеть в подарок… Он лишь был спокоен и работал с тем, что было только его, и больше ничьим иным. Разве я не права? Ему и дела не было до амбиций.

— Плевать на амбиции, — сказала Мари. — То, о чем я говорю, — наслаждение, от которого не отказываются.

— Не отказываются от чего?

— Ты сама знаешь…

— Ну а что потом? Эти картины. Они сгинут. Они сгинут и затеряются среди миллионов других картин. А большинство из них никому и вовсе не нужны, и вообще претенциозны. — Юнна чуть спокойнее добавила: — Я имею в виду других. По большей части…

Непогода приближалась. Грандиозный незнакомый пейзаж царствовал над морем, пейзаж, прежде никогда не виданный в таком великолепии и, вероятно, никогда уже неповторимый. Небо двигалось им навстречу в виде тонко нарисованной завесы из грозовых ливней, каждый в своей легкой драпировке. Море коварно желтело, подводные мели стали зелеными, будто бенгальские огни. Вот-вот все готово было обернуться серо падающим дождем.

— Займись лодкой! — закричала Юнна.

Она спрыгнула на берег и помчалась наверх, к дому. Мари пришвартовала «Викторию» — два линя[23] безопасности с северной и два с южной стороны. Она поднялась вверх по склону и увидела, что завеса дождя приближалась, но приближалась медленно. У Юнны было достаточно времени, чтобы набросать первый, самый важный эскиз.

В начале века мама Мари[24] приложила немало сил, чтобы организовать движение девочек-скаутов в Швеции. Девочки, естественно, восхищались ею, но абсолютно безраздельное поклонение выпало ей на долю от маленькой девочки-скаута, которую звали Хельга. Хельга была тихая, как мышка, и боялась всего вокруг. Мама Мари поняла, что Хельге ни при каких обстоятельствах хорошим скаутом не стать, и поэтому попыталась прежде всего защитить ребенка от простых трудностей, какие только могут усугубить испуг.

Больше всего на свете Хельга боялась грозы. Как только гроза приближалась, мама Мари не отходила ни на шаг от несчастного дитяти и пыталась успокоить его, объясняя как могла причины резких перемен погоды и природу электричества и рассказывая о поднимающихся и опускающихся воздушных потоках. Уверенности в том, что Хельга понимала это, отнюдь не было, но все же становилось ясно: ей уже лучше.

У Хельги был фотоаппарат, чей объектив следил за всем, чем занималась ее любимая предводительница скаутов. Фотографии Хельги наклеивались в книгу-альбом, который она никогда никому не показывала, то было ее тайное сокровище, баррикада против ужасов окружающего мира. На первой странице она приклеила маленький локон, который, после осуществления дерзкого плана и несмотря на страх, был отрезан с самого кончика роскошной косы руководительницы скаутов.

Странно, что Хельга никогда не пыталась разыскать своего кумира после окончания занятий, даже не посылала ей обязательных рождественских открыток, которые всякий раз приносят с собой несколько сентиментальную праздничную атмосферу или, что случается чаще, уколы нечистой совести. Напротив, Хельга продолжала заниматься своим альбомом, и все, что касалось ее Друга, заносилось туда, со временем даже заметки о свадьбе и рождении детей. И статья под названием «Она была прежде всего Художником», и все, что касалось выставок, газетных комментариев, упоминаний о той или иной репродукции, а также несколько интервью. Альбом заканчивался некрологом и стихотворением, в которое Хельга попыталась вложить все, что никогда не высказывала вслух.

Много лет спустя Хельгу угораздило прочитать как-то в утренней газете, что ранние работы художницы будут выставлены на продажу на аукционе, там же был приведен список названий. Хельга выиграла на аукционе коллекцию рисунков и акварелей, которые мама Мари писала еще в первые годы учебы. Они были вставлены в красивые рамки и развешаны на стенах, а также сфотографированы и помещены в альбом. Великолепно!

Как раз нынешним летом это великолепие стало ощущаться Хельгой как бремя. Она решила возложить свое подношение на другой алтарь и поэтому отправила письмо Мари. Мол, тот материал, что она собрала, слишком драгоценен, чтобы посылать его по почте, ей нужно передать его лично и как можно скорее.

Мари прочитала письмо и некоторое время медленно бродила по острову. Когда она вернулась, Юнна сказала:

— Мы ведь можем ночевать в палатке. Это всего лишь на пару дней.

— Да, всего лишь на пару дней.

И вот июньским вечером морское такси Брундстрёма доставило Хельгу на остров. Она молча, с серьезным видом, кивнула головой, словно выражая соболезнование. Хельга была по-прежнему маленькая, хотя разрослась в ширину, лицо ее носило печать сосредоточенного упорства. Они поднялись в домик, где на очаге стояла сваренная уха и где им оказалось трудно начать беседу. Хельга не хотела распаковывать свой багаж.