Декларация призывала Ригсрад и всех судей Херредага «помнить о своем Короле Кристиане IV и с сего дня разрешить ему Полное Участие в Делах Государства, дабы ничто от него не скрывалось и он имел возможность научиться Доброму Управлению еще до того, как его коронуют». Кристиан написал ее столь прекрасным почерком, что Брор, бросив на нее взгляд, объявил, что она «похожа на музыку».
Кристиан молился, чтобы тринадцатого апреля небо было голубым, и его молитвы были услышаны. Рано утром два мальчика, Герцогиня, ракета и глиняный молочный кувшин отправились в Копенгаген в черной карете с фонарями, ярко пылающими в свете солнечного весеннего дня.
Въехав во двор замка, они с удовлетворением увидели, что там собралось множество знати. Герцогиня очень разволновалась и, чтобы не упасть в обморок, стала энергично обмахиваться веером, а тем временем Брор и Кристиан вышли из кареты, держа в руках закутанную в бархатный воротник ракету. Герцогиня велела кучеру поставить молочный кувшин немного подальше от лошадей и затем поджечь фитиль.
По ошибке, приняв фитиль за веер, она принялась обмахивать им лицо и тем самым в считанные секунды разожгла очень красивое пламя; почувствовав пальцами жар, она испуганно вскрикнула. Брор сразу оценил степень опасности и выхватил фитиль из рук Герцогини; тем временем Кристиан, сердце которого билось, словно от быстрого бега, осторожно раскутал ракету и поставил ее на край кувшина.
Король Кристиан помнит, что, когда он ставил ракету на кувшин, собравшиеся на дворе представители знати обернулись и посмотрели на него и на Брора с подожженным фитилем в руке. Затем Брор окунул фитиль в кувшин и поджег запал. «Ah, bon Die»[6], — сказала по-французски стоявшая неподалеку от них Герцогиня, и молочный кувшин заполнился шипящим пламенем.
В следующее мгновение ракета взлетела.
«Никогда в истории времен, — любит говорить Король Кристиан, — ни один предмет, сделанный человеком, не взлетал над землей с такой великолепной грацией». И действительно, ракета устремилась вверх, туда, где в весеннем воздухе парили птицы, затем еще выше, оставляя за собой хвост сернистого дыма, и наконец с грохотом взорвалась в пустом небе, и медленно, подобно почерневшему в знак национального траура снегу, мелкие кусочки обуглившегося пергамента и обгоревших прутьев стали падать на головы людей и лошадей, которые ржали и вставали на дыбы. Двор огласился судорожными вздохами и криками. Брор и Герцогиня аплодировали.
Король Кристиан развернул свою декларацию и смело поднялся по ступеням ратуши.
Под салют из трех пушек «Три короны» входит в Кристианию{54}.
Этот новый город, основанный по приказу Короля и спроектированный тремя датскими архитекторами, расположен в глубине фьордов{55}, в самой отдаленной точке, до которой доходят воды Скагеррака, — предмет гордости Кристиана. В городе прямые улицы, и его жители, привезенные сюда с острова Оттер, охотно — Король может в этом убедиться — гуляют по свежевымощенным тротуарам. Гавань просторна, и корабли стоят на якоре ровными рядами. Кристиания вся пропахла рыбой, смолой и соленым ветром.
Когда Король сходит со своего прекрасного корабля, вокруг него собирается огромная толпа. Судно будет ждать здесь, чтобы отвезти его обратно домой, а тем временем гении копей будут руководить добычей серебра из гор Нумедала. Затем корабль вернется в Кристианию до следующего плавания. Он будет ждать прибытия серебра. Когда руду погрузят в трюм, к грузу будет приставлен постоянный дозор. В Копенгагене орудия производства Королевских Копей смажут и починят. Изготовят новый портрет Короля (соответствующий его нынешнему возрасту, с потяжелевшей нижней челюстью, с более тревожным взглядом), чтобы со временем отчеканить его на сотнях тысяч далеров{56}.
В холоде весеннего утра жители Кристиании проталкиваются ближе к Королю. Они хотят прикоснуться к нему. Поднимают детей на руки, чтобы он их благословил. Некоторые из них помнят, как он мальчиком приезжал в Норвегию со своим отцом, Королем Фредриком, и матерью, Королевой Софией, и посещал гильдии ремесленников. Они вспоминают, каким устрашающим стало тогда слово «дешевка», как преследовало оно их в ночных кошмарах. Но в это холодное утро их поражает огромность Короля. В высоких сапогах и широком парчовом плаще он выглядит гигантом из древних легенд. «Сир! — кричат они. — Сир!»
Но Кристиания всего лишь сборный пункт, откуда конвой отправляется на место разработок. В крытых фургонах и телегах движется теперь Королевский отряд на северо-запад, к скалистым долинам Нумедала. Двое музыкантов путешествуют в продуваемом всеми ветрами сооружении, обтянутом парусиной и влекомом мулами. Забравшийся на груду мешковины Кренце замечает:
— В Копенгагене зима уже начала отступать, мы же снова с ней встретились. Это невыносимо.
Питер Клэр не отвечает. Немец смотрит на него, и молодой человек чувствует, что под его упорным взглядом снова погружается в меланхолию, которая становится все плотнее и глубже по мере того, как за милей тянется миля и конвой с трудом пробивается сквозь сугробы и снежные заносы. Пропасть между его прежней и теперешней жизнью столь велика, что он начинает думать, будто вернуться к ней уже невозможно. Если в Копенгагене он сохранял еще в душе хоть малую толику былых надежд и грез, то здесь, в Норвегии, они окончательно его покинули. Человек может оказаться слишком далеко от родного дома, заблудиться и никогда не найти дороги назад, и ему в этом случае остается только продолжать двигаться вперед и молиться, чтобы хоть надежда его не покинула.
Итак, пока запряженный мулом фургон, кренясь то в одну, то в другую сторону, везет его к одинокой заставе, которой суждено со временем стать поселком при серебряных копях, и немигающие глаза Кренце наблюдают за ним с груды мешковины, Питер Клэр вдруг начинает понимать, что дни свои ему суждено закончить без любви и общества его Графини. Она состарится в Ирландии. Ее дочери вырастут и унаследуют частицу ее красоты, но она сама — такая, какой она живет и всегда будет жить в душе Питера Клэра, — никогда больше не предстанет перед ним.
Он старается как можно яснее представить себе ее образ, словно для того, чтобы взглянуть на нее в последний раз, прежде чем время вырвет у него даже память о ней. Он укладывает ее рядом с собой в этом фургоне, гладит ее блестящие волосы и слышит, как она, смеясь, говорит ему:
— О, Питер, на какую неудобную постель вы меня уложили!
— Вот увидите, у него лопнет сердце, — неожиданно говорит Кренце. И хрупкое видение лежащей рядом Франчески исчезает.
— У кого лопнет сердце?
— У Короля. Только подумайте, что ему предстоит сделать. Нанять людей, построить поселок, доставить в город все необходимое для жизни, взорвать скалу, извлечь серебро, перевезти серебро по этому адскому пути. А потом… самое сложное.
— И что же это?
— Ха! Вы не знаете? Вы, кто полностью погрузился в собственные грезы?
— Нет, думаю, что не знаю.
— Подумайте, лютнист, подумайте. Возможно, вы и догадаетесь, что я имею в виду.
— Так вы не скажете?
— Нет. Замечу лишь, что Король ступил на путь, который окажется для него роковым. Не исключено, что мы приплывем назад в Данию с его трупом в ящике на дне корабельного трюма. Что вы об этом думаете, Герр Клэр? Тогда вы, без сомнения, будете свободны. Свободны вернуться в те места и к тем людям, о которых грезите.
— Нет, — говорит Клэр. — Я не буду свободен.
Всю ночь они продолжают путь, сделав одну остановку, чтобы дать отдых лошадям и мулам; тем временем повара разводят на снегу огонь и готовят еду. Теперь на Короле Кристиане огромное пальто из кожи, которая поскрипывает при каждом его движении. Он выпивает три фляги вина, заявляет, что освещенные огнем сугробы вдоль всего пути напоминают нагих женщин, которые скорчились, «соблазняя меня своими прелестными бедрами», и, пока его укладывают в неудобную постель в королевском фургоне, признается, что сон больше не дает ему отдохновения от забот. Когда его уносят, Кренце плюет на талый снег.