Они стоят и слушают, будто из земли льется музыка, которую кроме них никому не дано услышать. То была музыка копей. Музыка надежды. Они слышали ее в течение пяти месяцев, но грянул взрыв, грянул без предупреждения. Они страстно желают вновь услышать эту музыку, но знают, что она никогда не зазвучит.

Лютеранский священник, который навещает вдов и детей шахтеров, человек такой тощий и маленький, что ему дали прозвище Rotte, или Крысеныш. Имя его Мартин Мёллер. На деревянной кафедре ему приходится вставать на скамеечку, чтобы смотреть на паству сверху вниз. И проповеди неделя за неделей доставляют ему истинное мучение, поскольку он не тот человек, который любит иные разговоры, кроме беззвучных разговоров с Богом. Он часто сожалеет, что ему приходится произносить проповеди, утешать; единственное его желание — думать. Когда он заходит в чей-нибудь дом, то держится так тихо, что о его присутствии просто забывают.

Но в эти дни, после трагедии в Нумедале, Мартин Мёллер стал говорить, и говорить много. Он понимает, что здесь произошла великая несправедливость, и вместо того, чтобы замкнуться в еще более непроницаемом молчании, он взял на себя роль представителя обездоленных и отчаявшихся.

Бог говорит ему, что Король поступает неправильно и несправедливо, оставляя копи закрытыми и забытыми, а людей брошенными в горе и бедности. Обитатели деревни в Исфоссе с готовностью изменили свою жизнь ради Короля Кристиана. Но, несмотря на все красноречие Его Величества относительно богатства и процветания, в их руки не попало ничего, кроме нескольких далеров за работу. Как жить теперь их вдовам? — спрашивает Мартин Мёллер. На промерзшей земле они стараются выращивать лук и капусту. Они ходят в горы и собирают хворост. Их дети воруют и просят подаяние. У них ничего нет.

А из Копенгагена ни единого слова, ни одного представителя. Каждое утро Мартин Мёллер смотрит из окна своего дома на дорогу, надеясь увидеть прибытие чужестранца в ливрее и сапогах из испанской кожи. А еще он надеется увидеть в сумке этого чужестранца лист бумаги с королевской печатью, на котором будет написано обещание компенсации, или, еще лучше, тяжелую повозку, которая следует за представителем с мешками монет, шерстью, одеждой, мукой, вином, маслом и сахаром.

— Крысеныш сам себя обманывает, — говорят между собой матери и вдовы. — Ничего такого никогда не будет. Королю все равно, живы мы или умерли. Если бы мы были в самой Дании, тогда, возможно, и было бы по-другому, но к страдающим в Норвегии он глух.

Но Крысеныш Мёллер исполнен решимости сделать так, чтобы об этих людях не забыли. И кто будет говорить от их имени, если не он? Он словно накапливал все свои слова и все дыхание своего крошечного тела до этого часа. С красноватым от холодного осеннего воздуха носом, перебегая от дома к дому, он сообщает дочерям, вдовам и оборванным истощавшим детям, что, если возникнет необходимость, сам отправится в Копенгаген (и это при его боязни моря), а пока что ищет какой-нибудь способ передать Королю письмо.

И в этом письме он изливает боль своего сердца. Он описывает ужасы, свидетелем которых был перед входом в шахту, и последовавшие за тем горе и страдания. Он сообщает Королю, что диета из одного лукового супа вызывает меланхолию и что меланхолия в скором времени приводит к отчаянию. «Сир, если бы Вы не приехали сюда и не дали нам надежду, — пишет он, — то мы бы не жалуясь прожили свой век. Но Вы приехали. Вы воодушевили нас. Вы нарисовали нам радужные картины того, что могло бы быть. И поэтому в горе нашем мы взываем именно к Вам…»

Он молит Короля вернуться в Нумедал. Описывает, как сам он стоит у окна, ожидая и высматривая человека в сапогах из испанской кожи, который все не приезжает. Говорит, какой он маленький в сравнении с подоконником. Говорит, что он никто, бедный священник, одинокий человек, крыса. «И все же… — пишет он, — я осмеливаюсь обращаться прямо к моему Королю, осмеливаюсь верить, что он меня услышит, и осмеливаюсь надеяться, что он ответит на мою мольбу».

Метаморфоза Мартина Мёллера становится предметом разговоров, а его проповеди собирают гораздо больше прихожан, чем прежде. «Бывают и смелые крысы, — говорят с улыбкой некоторые из них. — Нам не следует этого забывать».

Мы в Боллере, в доме моей матери.

Все в этом мире можно вытерпеть, кроме отсутствия моего Любовника. Отто выслали в Швецию, и моя голова занята лишь планами и маневрами: я хочу вызволить его из Ссылки и вернуть в мою постель, или если это невозможно, то самой навсегда покинуть Данию и соединиться с ним в Стокгольме. Этому я посвящаю все мои дни и ночи, мои прогулки, мои молитвы и мечты. Когда я вышиваю, вплетаю в свои рисунки цветы моей хитрости.

Я рассуждаю так: будучи главным врагом моего Мужа, Король Густав Адольф Шведский^{82} щедро заплатил бы за любые Сведения, относящиеся к положению дел при Датском Дворе, особенно за любые Разоблачения или Открытия, подтверждающие бедственное состояние государственных Финансов. Я слишком хорошо знаю, что этот проклятый Денежный Вопрос не выходит у Кристиана из головы, и уверена, что у него есть Личные Бумаги, которые имеют отношение к этому предмету и из которых его Великий Враг мог бы извлечь немалую пользу — в обмен на освобождение Отто и его приезд в Ютландию или мой безопасный переезд в Швецию.

Но я все еще не знаю, как раздобыть эти документы.

Главная Сложность в том, что я никому не могу доверять. Датский Двор — это котел Злобы и Вражды, и мне известно, что все, кто служит Королю, в глубине сердца хотели бы сварить меня заживо и растопить мои кости на клей. Вполне возможно, что даже мой бывший Гонец, Разметчик Теннисного Корта Джеймс, который некогда исполнял все мои просьбы, тоже настроен против меня, с тех пор как я была таким унизительным образом выслана из Росенборга. Из опасения, что это так, я даже письма не смею ему послать. Я не удивлюсь, если само имя Кирстен стало Запрещенным Словом в Копенгагене и что желающим говорить обо мне приходится выдумывать для меня новые Названия, такие как «Великая Прелюбодейка», «Шлюха Рейнского Графа» или «Та, Которая Укатила в Рыбьей Повозке».

Меня ни капли не волнует это всеобщее Злорадство по поводу моего отъезда. То, что некогда приводило меня в ярость или заставляло рыдать, теперь вызывает в моем сердце великолепное Равнодушие. Я рада, что уехала из Дворца и оказалась в Ютландии, где очень тихо, где нет Шума, людской суеты и злости, где по ночам мне не дает заснуть только ветер в деревьях. Если бы мне не было так одиноко в постели, я была бы вполне счастлива. Но я должна найти способ выменять Отто у Короля Густава. И я сказала своей Матери:

— Если мой любовник сможет приехать ко мне сюда, нам понадобится этот дом — только для нас и нашего ребенка, — а вам придется перебраться в какое-нибудь другое жилище в Имении.

Я распаляю ее, говоря, что, по-моему, для ее потребностей и потребностей ее Любимой Женщины Вибеке вполне достаточно Коттеджа или Фермерского Дома.

— Кирстен, — говорит она, — Боллер мой, и из него ты меня не выставишь.

Но я отвечаю, что по закону я все еще Супруга Короля, так сказать, Почти Королева, и могу делать все, что захочу, и мне должны повиноваться. Она еще больше распаляется и говорит, что я всегда была Жестокосердной, а я говорю, что в этом Мире Женщины такими и должны быть, иначе они погибнут. На этот довод у нее, конечно, нет Ответа.

Комнаты, которые я здесь занимаю, достаточно большие и светлые, но на мой вкус и для Спокойствия моего Духа в них явно недостает Мебели и Ценных Предметов, поэтому я написала Королю — который поступил со мной как с Обычной Проституткой, — прося его отправить мне «несколько Предметов роскоши, чтобы мой Дух не пребывал в меланхолии». Я подписалась «Ваша Дорогая Мышь» в надежде, что хотя бы это пробудит в нем добрые чувства и он пришлет мне мой туалетный стол черного дерева, пару серебряных зеркал, мой Французский ореховый шкаф, мои золоченые Голландские часы, мои картины с цветами, мои Фламандские гобелены, мою коллекцию вееров и мою бронзовую статуэтку Ахилла.