– Погоди. – Бармин жестом остановил Филатова. – Для успокоения совести, Николаич, послушай Мирный!

– Хорошо, идемте.

Через холл и кают-компанию люди прошли в радиорубку. Семёнов включил приемник, откинув капюшон каэшки, надел наушники и повертел ручку настройки. В мертвой тишине отчетливо послышалась морзянка.

– Это Белов. Семёнов сжал руками наушники. – Над куполом ясно… Пролетели Комсомольскую… Мирный в эфире… Ветер усиливается… Боковой пятнадцать метров в секунду… Видимость три–пять метров… Белов… Пока держу курс на Мирный… Конец связи.

Никто не проронил ни слова.

Семёнов снял наушники, выключил приемник, набросил на батареи спальный мешок.

– Женя, сколько времени займет перемонтаж? Примерно.

Дугин задумался.

– Трудно загадывать, Николаич, – нерешительно слазал он. – Как считаешь, Вень?

– На материке часов бы за пять сработали.

– То на материке… Ну, сутки, не меньше. Да еще емкость для охлаждения дизелей делать взамен лопнувшей.

– Понятно. – Семёнов поднялся со стула. – Если кто хочет сказать – говорите. Но покороче.

– Не о чем больше говорить. – Гаранин поежился, потопал унтами, – От холода одна защита – работа. Пошли, друзья.

Один за другим люди покидали радиорубку. Семёнов задержал Бармина.

– Следи за нами, Саша. Увидишь, кто дошел до ручки, – применяй власть. Но с пониманием, дружок.

– Боюсь, Николаич, сорвемся…

– Знаю. А помощи ждать неоткуда, в таком холоде долго не продержимся. Запустим дизель – выживем. Ну, пошли.

Главными фигурами на Востоке стали Дугин и Филатов. Семёнов тоже понимал в дизелях, но не настолько, чтобы вмешиваться в демонтаж столь сложных агрегатов.

В крышку цилиндров, фасонную отливку из серого чугуна, были вмонтированы десятки деталей. Чтобы их снять, следовало произвести множество операций, каждая из которых требовала мастерства и особой точности: отсоединить от форсунок трубки, выпускной коллектор от трубы отвода газов и многое другое. И самое важное – равномерно отпустить все гайки, крепящие крышки цилиндров. Вот дойдет дело до гаек, тогда и начнется проверка на выносливость. Но пока что Дугин и Филатов справлялись сами. Они снимали детали и бережно укладывали их на покрытый брезентом верстак.

Семёнову, Гаранину и Бармнну досталась работа, не требующая высокой квалификации – подготовка временной емкости для охлаждения дизеля. Для этой цели вполне сгодилась бочка из-под масла, которая нашлась на свалке: пустые бочки и прочие отслужившие вещи с Востока вывозить – себе дороже, и этого добра на свалке хватало. Бочку выкопали, уложили на волокушу и потащили к дому, изредка останавливаясь для отдыха.

Бармин ударил ногой по бочке, сбивая с нее снег, и она загудела поюще и протяжно. Гаранин проводил исчезающие звуки и оглянулся. Он испытывал странное ощущение неправдоподобия окружающего его мира; наверное, подумал он, то же самое чувствуют космонавты, когда смотрят в иллюминаторы своего корабля. Восток был погружен в абсолютную, воистину космическую тишину. Беззвучно повис опущенный с безоблачного неба занавес из солнечных лучей, не скрипел под ногами плотно сбитый снег – отовсюду доносилась лишь тишина. Она была неестественна из-за своей абсолютности, такую тишину люди не любят и называют могильной. И вдруг Гаранину пришло на ум простое объяснение, почему он никогда не слышал такой тишины: ведь на Востоке всегда круглые сутки работали дизели. И улыбнулся, бывало, его раздражал их неумолчный рокот, мешал заснуть. Чудак!

И второе непривычное ощущение с мороза положено входить в тепло, а они вошли в еще больший холод. Хотя нет, улица и дом температурой уже сравнялись, и там и здесь сорок восемь. Такой мороз на Востоке и за мороз не считали, по часу запросто работали на свежем воздухе. Но грелись потом, отдыхали!

Бочка – это еще не емкость, одно днище у нее лишнее. И его нужно вырубить. Тоже работой не назовешь – на материке, а на Востоке в первые дни и ложку ко рту поднести – работа. Начали. Один держал кузнечными клещами зубило, другой бил по нему молотком. Легковат молоток, зубило даже царапины не оставляло на днище. Подыскали другой, потяжелее, – все равно отскакивает зубило, кувалда ему нужна, не меньше. А кувалда весит полпуда. Для «гипоксированных новичков», подсчитал когда-то Саша Бармин, в первую неделю бери коэффициент четыре: значит, два пуда весит кувалда. Четыре ли, дорогой доктор? Не два пуда, а два центнера весит эта кувалда…

Раз, два, три – зубило вгрызалось в железное днище. Четыре, пять – есть первое отверстие. А таких нужно примерно пятьдесят, итого двести пятьдесят ударов, подсчитал Гаранин. Шесть, семь, восемь, девять…

Бармин задохнулся, выпустил из рук кувалду.

– Что, док, зарядку с гирями делать легче? – подмигнул Дугин, подхватывая кувалду.

– Занимайся своим делом, Женя, – отстранил его Семёнов. – Как-нибудь сами, по очереди.

Раз, два, три… четыре…

Плохо считал, усмехнулся Гаранин, неравноценны они – удары Саши Бармина и Сергея Семёнова.

Пять… шесть…

Бармин усадил Семёнова на покрытую спальным мешком скамью.

– Моя очередь. – Гаранин подал Бармину клеши. – Держи.

Еще шесть ударов – пробито второе отверстие. Значит, на него потребовалось двенадцать ударов, почти в два с половиной раза больше, чем одному Саше… Все, больше не считать, приказал себе Гаранин. Здесь важен лишь итог. Днище необходимо вырубить, потому что только тогда бочка станет емкостью для охлаждения, без которого дизель работать не может. А пятьдесят или пятьсот ударов – для него не имеет значения.

Один держал клещи, другой бил кувалдой, третий сидел на скамье – отдыхал.

Дугина и Филатова трогать было нельзя: самым ответственным делом занимались именно они.

Голова раскалывалась от боли. В другое время Саша объяснил бы, что легким и крови, бегущей по сосудам, не хватает кислорода, и, весело похлопав по плечу, уложил бы на часок в постель. Но теперь Саша делать этого не станет, не только потому, что ему никто на свое самочувствие не пожалуется, но и потому, что он на время перестал быть врачом. Богатырская сила доктора сейчас куда важнее его медицинских знаний, Саша – лучший на станции молотобоец.

Гаранин преодолел приступ тошноты, встал со скамьи и взял кувалду.

На небольших полярных станциях сменные метеорологи работают в одиночку, и Гаранин привык оставаться наедине с самим собой. Сначала это его тяготило, а впоследствии он нашел в длительном уединении даже особую прелесть, поскольку любил размышлять на всякие отвлеченные темы. Как-то на станции Скалистый Мыс, задумавшись о поведении плотника Михальчишина, Гаранин задал себе вопрос: что же движет нашими поступками? Можно ли с математической точностью рассчитать, как поведет себя человек в той или иной ситуации? И, анализируя случай с Федором, пришел к выводу: нельзя, ибо логика, столь необходимая в точных науках, неприложима к области психологии. И что мы, наверное, никогда не узнаем, что движет нашими поступками, почему в тот или иной момент мы поступаем именно так, а не иначе. И пусть не узнаем: ведь механизм души самое сокровенное в нас, и нельзя допустить, чтобы кто-нибудь овладел знанием этого сокровенного. Если это случится, человека могут обезличить, как робота, могут заставить его поступать в интересах тех, в чьих руках кнопка.

Одним, думал Гаранин, движет всевластная любовь к семье, другим – темная скупость, третьим – неистребимое честолюбие… Ну, а тобой? Ни семьи, ни любимой у тебя нет; деньги в твоих глазах цены не имеют; от аспирантуры ты отказался и научную работу пишешь больше для себя, чем для славы…

Анализировать самого себя – занятие нелегкое, но вскоре случай дал Гаранину богатую пищу для размышлений.

Георгий Степанович Морошкин послал его в Ленинград оформлять наряд на новое оборудование для станции. Приехал Гаранин в институт и в отделе снабжения познакомился с молодой женщиной, которая работала там экономистом. В какие-нибудь десять минут, пока она оформляла наряд, понял, что это она. Будто захлестнуло горячей волной – она! Виду не подал, в разговоры не вступал, а только смотрел, сжав зубы, без эмоций, чтоб не показаться смешным, и пронизывало его новое, никогда еще не испытанное чувство нежности к незнакомой женщине. Получил наряд, ушел и весь день проходил сам не свой – думал. Знал по рассказам опытных людей, что полярнику, равно как и моряку, вернувшемуся из дальнего плавания, очень легко ошибиться в таком чувстве, потому что можно неверно истолковать волнение, неизбежное после долгого отрыва от женщин. Такие случаи Гаранину были известны, многие его знакомые после зимовок быстро женились, но далеко не все удачно, поспешность могла бы привести к нелепым и даже печальным последствиям. Ходил по улицам, смотрев, сравнивал, видел, что многие девушки и стройнее и красивее Лидии, но чувство, ею возбужденное так внезапно, никак не исчезало, и к концу рабочего дня ноги сами собой привели Гаранина в отдел. Увидев Гаранина, Лида с неудовольствием поджала губы.