Лето шагает глубже на материк. Под лучами солнца оттаивает тундра.

На бурых островках просохшей земли потянулись вверх цветы рододендрона.

— Вот теперь совсем другое дело!

Разомлевший на солнце кавказец поднес цветок к носу и шумно втянул воздух.

На улице перед домом, где еще недавно размещался Анадырский совет, толпится купечество в праздничных поддевках.

Маленький человечек в пенсне и шарфе торжественно выступил вперед и вручил хлеб-соль полковнику Петухову.

— Исполать тебе, доблестное воинство!

Петухов взял хлеб-соль. За его спиной переминались ободранные люди с винтовками.

— Ваши славные победы заставили большевиков отступить, — продолжал человек в пенсне. — Но и мы здесь не дремали! В условиях глубокого подполья мы сформировали правительство, и я как премьер счастлив предложить вам, господин Петухов, портфель военного министра!

Купцы захлопали.

Полковник Петухов отщипывал потихоньку от каравая по кусочку.

— Веселие Руси есть пити! — говорил премьер. — А посему во имя праздника я распахиваю навстречу освободителям двери своей аптеки. Спиритус вини!.. — Премьер сделал знак — и двое купцов подняли ружья.

— И пусть этот победный залп, — заключил он, — ознаменует конец большевизма во всех городах и весях Свободной Тунгусии!

— Эх, промазал… — Алексей опустил винтовку.

Услышав за спиной тихий смех Вуквутагина, он прицелился и выстрелил снова.

Вуквутагин засмеялся громче.

— Ай, начальник! — стонал он. — Надо нерпа стреляй!.. Море убивай не надо!

Храмов, которого тоже взяли на охоту, но ружья не дали, сидел поодаль и тоскливо смотрел в океан.

Достав еду, охотники принялись завтракать, отрезая по чукотскому обычаю мясо у самого рта.

— А тепло! — сказал Алексей, жмурясь на солнышке. — Задерживается что-то товарищ Зюков… Конечно, у него в Анадыре своих дел хватает. И с отчетностью ему без меня трудновато… Думаешь — простое это дело, новую-то жизнь строить?.. Чтоб у людей было всего вдоволь: и одежды, и дров… и чтоб грамотные все?..

— Интернационал? — спросил Вуквутагин.

— Социализм! Интернационал — это когда все пролетарии как братья. А социализм — это когда они еще и живут хорошо, в достатке. Понял?

— Понял… — ответил Вуквутагин, и, пошептав над остатками еды, аккуратно сложил их у берега.

— Опять?!

— Бога нет, бога нет!.. — виновато забормотал Вуквутагин.

Алексей вздохнул.

— Учиться тебе надо… срочно… Арифметику изучать, географию. Ну вот, страна твоя, все это… — Алексей широко развел руками. — Как называется?

— Лыгоравэтланутэнут!

— А согласно географии — Чукотка! А это? — кивнул Алексей на отдаленную полоску земли.

— Пынаквыльнутэнут!

— А согласно географии… — Алексей запнулся. — Храмов! Пынаквыльнутэнут что такое?

— Америка… — печально отозвался Храмов.

Алексей настороженно посмотрел на бывшего управителя, не спускавшего глаз с океана.

— А ну, идите-ка сюда, Тимофей Иванович…

— Иди, начальник звала! — прикрикнул Вуквутагин.

Храмов подошел.

— Ешьте лучше, — сказал Алексей. — И запомните: случае побега стрелять буду без предупреждения!

Охотники медленно приближались к стойбищу: впереди Вуквутагин, за ним, согнувшись под тяжестью ноши, Храмов, сзади Алексей.

У первой яранги их встретила фигура, вооруженная большой граммофонной трубой.

Чукча, покачиваясь, направился к Алексею. Указывая на трубу, он что-то огорченно бормотал.

Храмов оживился, глаза его забегали, на вопросительный взгляд Алексея он объяснил почти весело:

— Интересуется гражданин, почему труба не играет!

— Иам учвэткылин? — шатаясь, произнес чукча.

Вслед за ним к Алексею подошел улыбающийся старик и протянул чайник.

— А этот выпить предлагает… за компанию! — все более веселея, сказал Храмов: — Выпей, выпей, начальник! Для храбрости!

Алексей вырвал у старика чайник, выплеснул на снег остатки мутной жидкости. Чукча заговорил торопливо и обиженно, а потом принялся есть снег, пропитавшийся водкой.

В стойбище были пьяны все. Те, кто уже не мог держаться на ногах, лежали вповалку. На многих были странные одеяния: безрукавки поверх малахая, бейсбольные гетры поверх торбасов, на одном — даже форменная фуражка с кокардой. Из яранги выбрался ребенок лет пяти. Он сделал несколько нетвердых шагов, споткнулся, упал, поднялся и запел. Вокруг бегала и лаяла собака…

Возле склада теперь возвышалась ограда из колючей проволоки, а над ней — звездно-полосатый фанерный щит с надписью по-английски.

— Это что же такое делается? — повернулся Алексей к Храмову.

— Мистер Стенсон! — торжественно произнес тот.

— Иам учвэткылин! — голосом, полным тоски, снова прокричал чукча, так и не добившийся от своего приобретения никакой музыки. Он сидел на снегу и горько плакал.

— Знаешь что, Вуквутагин… — сказал вдруг Алексей, — снимай-ка флаг с крыши…

На палубе американского корабля собралась вся команда.

К шхуне приближалась лодка. На ее носу стоял Алексей с флагом, на веслах сидел Храмов, на корме — Вуквутагин с винтовкой.

Алексей поднялся по трапу первым, окинул собравшихся вглядом и подошел к самому толстому человеку:

— Имею объявить протест!

Человек замотал головой и кивнул на неприметного сухощавого господина.

Возле того уже стоял Храмов. Оба глядели на Алексея. Загибая пальцы, Храмов перечислял:

— Патронов роздал сорок коробок. Сахару — шесть пудов. Муки — пять мешков.

Иди-ка сюда, начальник! — обратился он к Алексею. — Вот тебе и сам мистер Стенсон!

Алексей подошел.

— С кем имею честь? — осведомился Стенсон.

— Честь-то не больно велика! — заметил Храмов.

— Начальник Чукотки!.. Согласно мандата! — Алексей протянул бумагу.

Стенсон прочел и поднял удивленные глаза.

— О!.. Комиссар Глазков! — он повернулся к своим помощникам, сказал несколько слов по-английски и, указывая на дверь каюты, пригласил:

— Прошу вас!

— Я много слышал о вас, мистер Глазков! — говорил Стенсон, разливая в чашечки кофе. — И рад приветствовать в вашем лице единственно справедливое правительство России!

— А я имею заявить протест! — непреклонно повторил Алексей.

— И оружие ко мне применил! — снова ворвался в разговор Храмов.

— Простите, — оглянулся Стенсон. — теперь мистер Храмов?

— Мистер Храмов… арестован и мобилизован переводчиком!

Чашечка кофе, направившаяся было в сторону Храмова, застыла на полпути и вернулась обратно. Храмов изумленно проводил ее взглядом.

— О складе не беспокоитесь. Сочтемся! — миролюбиво сказал Стенсон, усаживаясь в кресло напротив Алексея. — Итак, я слушаю ваш протест.

— Имею заявить протест. — Алексей встал. — Будучи со всеми правами начальником Чукотки… и блюдя… заступаясь за вверенное население… никаких самовольных действий, как то: огораживание… и спаивание несознательной части граждан — терпеть не могу… Прошу учесть вышеизложенное во избежание международного конфликта… Вот.

Стенсон улыбнулся.

— Понимаете… За всем так трудно уследить… Я не знал, что склад… использован вами. Что касается пьянства… — Стенсон развел руками. — Чукчи — они как дети… Но я приму все меры. Сухой закон!.. — Он сделал решительный жест. — Алкоголь — это яд. А кофе — здоровье! — и положил в чашечку Алексея сахар.

После этого наступила длительная пауза.

Стенсон, лучезарно улыбаясь, прихлебывал кофе.

Алексей сел и тоже взял чашечку.

— Я слышал, в Москве обсуждается вопрос о концессиях? — сказал наконец Стенсон.

Алексей важно кивнул.

— Какое вы предполагаете решение?

— Предполагаю… решат… — ответил Алексей и спросил в свою очередь: — Ну а… как здоровье президента?

— Спасибо, неплохо.

Некоторое время Алексей старательно прихлебывал кофе.