Молодежь приближалась. И по очереди запевали девчата: одна тонким, почти визгливым, счастливым голосом, другая — грубоватым, низким, немного задумчивым. И колхозники навстречу песням отворяли окна.

— Опять Маруська игнатовская пришла, — сказала Катерина Петровна, прислушиваясь. — Каждый день к нам повадилась. Вон как, вон как выводит… И откуда у них охота? Целый день на поле, а потом всю ночь напролет ходят…

— Ты вспомни, какая сама была, — заметил Василий Степанович.

— И правда. Только тогда мы не так певали. Все больше печальное.

Гармонь приблизилась настолько, что я смог уже разобрать слова. Девушка пела:

— Это Клавка из Хвалова, — сказала Катерина Петровна. — Вон откуда приходят, господи боже ты мой!

И не успела она закончить своих слов, не успел гармонист сыграть отыгрыш, раздался другой голос:

Василий Степанович заслушался, положив на стол руки, и с него слетело все его недовольство, хотя стрелка барометра снова упрямо стала показывать бурю.

— Хорошо поют, — оказал он, оборачиваясь ко мне с таким видом, будто и на это он положил немало труда, — нет другой такой деревни, где бы так пели. Налей-ка еще, Катя.

Вдруг под самыми нашими окнами голос низкого грудного тембра, голос такой красоты, что к нему нельзя было не прислушаться, на всю деревню запел:

Василий Степанович глотнул чай и поперхнулся. Катерина Петровна взглянула на него, поджав губы.

— А это наша Фенька поет, — сказала она. Василий Степанович сосредоточенно пил чай.

— Так я и знала, — продолжала Катерина Петровна, — Еще чего надумали, ферму рушить. А и вы тоже, — обратилась она ко мне, — надоумили его на такое дело. Я внимательно посмотрел на барометр и подмигнул Катерине Петровне. Старушка поняла меня, смешалась и замолчала. Василий Степанович недоуменно посмотрел на меня, на жену и, ничего не поняв, проговорил:

— Сочиняют тоже, сочинители…

— Я бы ее немного приструнила, — сказала Катерина Петровна.

— Кого? — спросили мы в один голос.

— Да Наташку, кого же еще. Она частушки складывает.

— Наташа? — протянул Василий Степанович. — Да ты что? Она еще дите совсем. Выдумала тоже.

— Как там хочешь, дите или не дите, а она складывает, — уверенно проговорила Катерина Петровна и пошла на кухню.

От Катерины Петровны я узнал, что Наташа в эти дни работает подсобницей на постройке новой птицефермы, и утром, торопливо позавтракав, пошел разыскивать девушку. Яркое солнце стояло высоко. Чистое небо светилось, и казалось, что это даже не небо, а сплошное голубое сияние. Молодые, умытые ночной грозой липы стояли, облокотившись о заборы палисадников, как скучающие красавицы. Птицеферма строилась за рощицей, на высоком месте. Бревенчатые стены длинного здания были уже собраны, и четыре плотника занимались установкой стропил. Возле груды досок сидел Семен и, зажав между коленями топор, точил его оселком. Семен был в широких брезентовых штанах, заляпанных дегтем, в добела выгоревшей гимнастерке, не имеющей, ни одной пуговицы, и в резиновых сапогах, на голенища которых были напущены штанины. Он был распоясан. Широкий солдатский ремень висел у него через плечо. В общем, его спецодежда выглядела довольно потрепанной, и даже красивой тюбетейки не было на этот раз на его голове. Возле него стояла Наташа.

— Я думала, что тебе далеко ходить за досками, Семен Павлович, — услышал я ее голос, — вот и перетаскала доски поближе…

— Думала, — строго перебил ее Семен. — Я вчера почти целый день доски для филенок отбирал, а ты снова все перепутала.

— Так я ведь не знала, я хотела, чтобы тебе лучше. Теперь мне чего делать?

— Сиди, пока не скажу. Сама ничего не трогай. Семен цепко обхватил обеими руками топорище и принялся тесать бревно.

— Что же теперь делать? — нерешительно спросила Наташа. — Может, их обратно сносить?

— Зачем обратно носить. Ладно уж.

Склонив голову набок, Наташа со страхом следила за его работой, видимо, опасаясь, как бы он не тяпнул себе но ноге. Я видел, что она хочет ему сказать что-то, но не решается. Чем больше я смотрел на нее, тем больше она мне казалась похожей на молодое деревцо, спокойно принимающее счастье расти под этим чистым, бесконечно синим небом. Заметив меня, Наташа вздохнула и совсем отчаявшись поговорить с Семеном, куда-то ушла.

Семен упруго выпрямился и небрежно отбросил топор. Топор, как кошка, перевернулся в воздухе, тюкнулся носом в бревно и застыл, задрав топорище.

Вскоре Наташа вернулась, держа в руке долото. Глаза ее блестели.

— Семен Павлович, вот я тебе ручку на долото насадила. Сама насадила. Хорошо?

— Где же ты такую ручку нашла? — спросил Семен, снисходительно осматривая долото.

— Сама настругала. Там возле точила валялась палка…

— Осиновая? — насторожился Семен.

— Осиновая.

— С зарубками?

Наташа испуганно смотрела на него потухшими глазами.

— С зарубками? — снова спросил Семен.

— Так ты же сам вчера велел долото насадить.

— Это у меня мерка была, — с досадой проговорил Семен. — Я же сказал: сиди и не трогай ничего… Сказал или нет?

Наташа стояла, опустив голову, и шевелила камушек носком туфли. Губы ее дрожали»

— Ну ладно, — махнув рукой, сказал Семен. — Сходи-ка на скотный двор, там двухдюймовые рейки лежат. Отбери шестнадцать штук, которые без сучков, и принеси сюда.

— Там, Семен Павлович, конец той палки остался…

— Ладно, испортила мерку… Иди неси рейки. Наташа пошла, не поднимая головы.

Семен долго смотрел ей вслед, потом перевел взгляд на меня и, прочтя на моем лице осуждение, отвернулся.

— Смотри-ка, теплынь какая, — сказал он, чтобы прекратить неловкое молчание. — Видишь, березка греется. Весь свет обойдешь, не найдешь такой березки.

Одинокая кривая береза росла на откосе, и ничего особенного в этой березе не было.

— А ограда-то! Погляди, какая ограда под солнцем. Серебряная.

Ограда тоже была обыкновенная, сделанная из еловых кольев, похожая на сотни других оград.

«Видно, не бывал ты нигде, не видал настоящей красоты, — подумал я с сожалением и грустью, — вот зубы-то и заговариваешь», — и, не удержавшись, спросил напрямик:

— Зачем ты так строг с Наташей? Разве ты не видишь, что она тебя любит?

Семен как-то странно посмотрел на меня и, ничего не ответив, снова принялся тесать. Я подумал было, что он хочет показать, чтобы я не ввязывался не в свое дело, но он вдруг сказал:

— А ты думаешь, я не вижу? Думаешь, мне легко с ней так говорить? Я уж знаю — только стань с ней поласковей, только приласкай, — прилипнет, и все. А какая между нами может быть любовь? Ей еще восемнадцати нет, а мне — к сорока. У меня, брат, жену на войне убили и ребят двое — живы или нет — не знаю… Сперва думал из жалости с ней погулять, да решил это дело оставить. Голову ей закрутишь, а дальше что?

Семен повернул топором бревно, срезал узкую полоску коры и отбил шнуром черту.

— Тут семеновод из Хвалова к ней подбирался, — продолжал он. — Я его так шугнул, что он сюда и дорогу позабыл. Больно это у него просто пошло, видно, большую практику имел. Неправильный человек. А она не понимает… А вот есть паренек, рядом тут, в Синегорье живет.