– Какой-то миссионер, – ответил Вангольд, – больше я о нем ничего не знаю.

– Петер! – подозвала вдова официанта.

– Слушаю, синьора.

– Кто этот миссионер?

– Не знаю, синьора. Сегодня у нас очень много новых гостей, – ответил официант и поспешил к другим столикам, откуда его уже нетерпеливо подзывали. Разбираться со всякими миссионерами – дело управляющего.

– Вас так интересуют миссионеры?

– Да. Девушкой я была влюблена в одного проповедника. Надежды на то, чтобы добиться согласия моих родителей, у нас, к сожалению, не было, и он уехал миссионером к каким-го дикарям. Мой покойный муж был добрым, умным человеком, он любил меня, но я никогда не могла забыть Крессона. Став вдовой, я стараюсь почаще бывать в местах, где можно встретить миссионеров, где… все напоминает мне о нем…

– Вы надеетесь когда-нибудь встретить его вновь? – спросил Вангольд.

– Его нет в живых. Он принес себя в жертву призванию, и я за свой счет поставила ему памятник на его родной земле.

– Его прах доставили на родину? – растроганно спросил Вангольд.

– Нет, – холодно ответила вдова и после короткой паузы добавила: – Дикари съели его…

У их столика остановился Линднер, оперный певец.

– Не нравятся мне такие миссионеры, – сказал он, и на его усталом жирном лице появилось выражение обиженного ребенка. – Теперь опять придется принимать снотворное, а я уже совсем хорошо себя чувствовал.

– Никаких снотворных! – воскликнула вдова. – Присаживайтесь к нам! Петер! Бутылку чинцано… синьор Линднер… господин Вангольд…

– Рад познакомиться, – проговорил коммерсант, приподымаясь, чтобы пожать руку Линднеру. – Когда-то я был поклонником вашего голоса. Еще в молодости, конечно. Вы чудесно пели Лоэнгрина, да и фигура у вас была великолепная! Эх, где те старые, добрые времена…

Вангольд вздохнул и, кажется, так и не понял, почему Линднер присел за столик с таким ледяным выражением на лице.

– А теперь выпьем все до дна! – воскликнула синьора Релли, поднимая бокал с рубиново-красным вермутом. Все выпили, даже Линднер, которому пить вовсе не хотелось. Вдова поднялась и, проговорив: – Прошу извинить меня, – вышла из зала.

– Исключительно симпатичная женщина, – заметил Вангольд и вновь наполнил бокалы. Чувствовал он себя просто замечательно. Сказывалась и непривычная для него обильная выпивка и… и… изумительно приятное общество синьоры Релли… – А пели вы когда-то просто феноменально, – обратился он к Линднеру, желая доставить удовольствие знаменитому артисту. – Ужасно жаль, что у вас пропал голос. Это уже насовсем? Я знавал одного церковного певчего, у которого горло через некоторое время прочистилось. Может быть, и у вас будет так же.

– Исключено, – ответил смертельно бледный Линднер. – Любые нервные переживания вредят голосу, а меня до смерти раздражает всякая глупая болтовня…

– Серьезно? Вот и я выхожу из себя, когда начинаю говорить со своим кладовщиком. Я ему говорю: «Господин Штук, принесите то-то и то-то», а он…

– Синьора Релли что-то долго не возвращается, – нетерпеливо проговорил певец.

– Верно. По-моему, она решила разыскать миссионера, только что обругавшего нас.

…Господин Вангольд был прав. Выйдя в холл, синьора Релли огляделась и увидела миссионера, сидевшего за маленьким столиком и что-то втолковывавшего официанту.

– Прошу извинить меня, но я поужинаю здесь. Я не могу и не хочу снова возвращаться в этот Содом, – говорил Феликс, бросая уничтожительный взгляд в сторону бара.

– Я с удовольствием подам и сюда, но могу предложить только кусок вареной рыбы. Повариха приготовила ее для себя, потому что лечится от ожирения.

– Что? В таком первоклассном отеле?!

– К сожалению, среди наших гостей редко бывают миссионеры. Наши жильцы – грешники, которым и в голову не приходит, что по пятницам надо соблюдать пост, так что у господина миссионера наши блюда могут вызвать только отвращение: ростбиф, цыплята-табака и все такое прочее.

У господина миссионера потекли слюнки при одном упоминании о ростбифе и цыплятах (табака!), но он угрюмо произнес:

– Что ж, принесите рыбу и воды, чтобы ее запить… Он продолжал мрачно сидеть за столиком, готовый рвать на себе волосы от досады.

– Прошу прощения, господин миссионер… Я – вдова Релли…

Перед ним стояла высокая, со стройной фигурой женщина. На грубовато очерченном, но приятном лице огнем горели глаза.

– Я не могу отделаться от впечатления, вызванного вашими словами. То, что вы только что сделали, было так жутко и так прекрасно…

– Наш долг – бороться с грехом… – он нетерпеливо огляделся, высматривая официанта. Черт с ним, пусть блюдо будет постным, лишь бы побыстрее!

– Мне нужен человек, с которым я могла бы поговорить откровенно. Если у вас найдется для меня полчаса, прошу вас: выслушайте меня и…

– Сейчас я собираюсь поужинать, – заметил он, увидев приближающегося официанта с рыбой.

– Мне так это необходимо! Мне нужен суровый, с горящими глазами проповедник, которому я могла бы раскрыть тайны сердца…

К сожалению, при этих словах она взмахнула рукой и выбила поднос у не ожидавшего подобной резвости официанта. Кусок рыбы, разбрызгивая соус, шлепнулся на ковер.

– О Мадонна! – в отчаянии воскликнула синьора Релли. – До чего я неловка… Прошу вас, разрешите пригласить вас к себе на чашку чая, чтобы хоть как-то возместить испорченный ужин… Не отказывайтесь, иначе вы меня обидите… Я живу в двадцатом номере, это совсем рядом…

– Хорошо… но мне сегодня можно есть только постное, – ответил он, сдаваясь, и посмотрел на лежащий на полу кусок рыбы так, словно это было тело только что скончавшегося, горячо любимого родственника.

Коротко кивнув официанту, миссионер с совершенно пустым желудком направился к лестнице.

В следующее мгновенье он, круто повернувшись, исчез в темном помещении ресторана.

По лестнице навстречу ему спускался инспектор Элдер.

Элдер видел его только одно мгновенье и немедленно поспешил к швейцару.

– Вам знаком этот миссионер?

– Да, конечно. Но сегодня прибыло столько народу, что, если господин инспектор хочет что-то о нем узнать, мне надо будет поглядеть…

– Выясните его имя и все прочие данные.

Из бара вышел официант и поспешно подошел к синьоре Релли.

– Не могли бы вы вернуться в бар, синьора. Два господина за вашим столиком ругают друг друга во весь голос.

– О Санта Мадонна! – воскликнула вдова и поспешила за официантом.

– Отец Пауло Соргетте, миссионер, – прочел швейцар. – Прибыл на автобусе вместе с экскурсией с Явы, номер в «Гранд-отеле» оплачен банковским переводом. Задержался здесь из-за известных вам событий.

– В каком номере он живет?

– Шестьдесят шестом. Третий этаж.

– Спасибо…

Инспектор подошел к двери в ресторане. Дверь была заперта! Теперь уже он без всяких колебаний подошел к лифту и вошел в кабину.

– Третий этаж… – Лифт, загудев, тронулся с места… Инспектор готов был надавать самому себе пощечин за то, что сразу не бросился вслед за этим миссионером.

Лифт остановился. Инспектор взялся за ручку двери.

– Нельзя, господин, – сказал негритенок-лифтер. – Мы как раз между этажами.

– Почему же остановился лифт?

– Наверное, на каком-то этаже кто-то открыл дверь.

– И что теперь делать? – нетерпеливо топнул ногой Элдер.

– Надо позвонить швейцару. Он пройдет по этажам, закроет дверь и мы сразу же двинемся. Только он ужас как медленно ходит. Если дверцу открыли на одном из верхних этажей, мы здесь до самого утра проторчим. У бедняги ишиас. Страх как неудобно, если работаешь швейцаром… Я бы такого держать не стал.

– Ты уже позвонил?

– Еще нет, но это быстро делается, – успокаивающим тоном ответил мальчишка и нажал на одну из кнопок. – А теперь сами увидите, сколько времени будет копаться этот старичок.

Действительно, прошло с полчаса, пока он обошел все шесть этажей, обнаружив в конце концов, что забыл поглядеть на первом, а дверь-то была приоткрыта именно там.