Увлечение было искреннее, всеобщее, но в нем было немало легкомыслия. Перед наступлением огромной армии была бессильна эта благородная преданность общин своему государю, представлявшему такой редкий в истории пример умеренности, гуманности обхождения и уважения свободы. Раймонд тем менее мог надеяться на обещания южан, так как знал по опыту их невоинственность.

Французская армия способна была произвести трепет в городах Лангедока одним своим появлением. Людовик УШ вел пятьдесят тысяч одних рыцарей и оруженосцев; пехоты было столько же, если не больше. Короля сопровождали опытные полководцы. Амори, удостоенный сана коннетабля Франции, и его дядя Гюи Монфор были в королевской свите. Французы пошли на этот раз иным путем — они собирались двинуться с восточной границы герцогства нарбоннского, а не с северной. Для этого следовало овладеть богатыми городами по Роне.

В Лионе было приготовлено множество транспортных судов. Обоз, машины и припасы спустили вниз по Роне, а армия пошла берегом. Лишь только французы подошли к владениям тулузского графа, ближайшие коммуны стали высылать депутации в их лагерь. Ним первым подал пример. Он принес присягу на верность короне через посредство своего епископа, обязуясь удовлетворить все королевские требования. Диоцез нимский был тогда же присоединен к коронным владениям. То же было с Пюи-Лораном и Кастром в Альбижуа. Королевские бальи сменяли городские власти, хотя армия была довольно далеко. Один за другим сдавались отряды провансальских рыцарей.

Авиньонцы, которые, как подданные императора, должны были бы чувствовать себя в безопасности, со своей стороны отправили депутацию к Людовику и легату с просьбой о снятии отлучения и с изъявлением покорности. Они не желали, чтобы в город вступила вся французская армия; они хотели принять одного короля с его свитой. По требованию короля в лагерь было представлено пятьдесят заложников. Легат требовал безусловной сдачи, а община боялась мести за преданность тулузскому графу.

Город мог хорошо защищаться благодаря своему расположению. Несмотря на это, французы подошли к берегу Роны в огромных массах и стали переправляться через мост. Граждане заперли ворота; с какой-либо другой стороны они были недоступны. Французов, которые были в городе, убивали. Когда же авиньонцам удалось сломать мост на Роне, сообщения армии прервались. Легат проклял город и обрек его мести крестоносцев, как зараженный ересью. Король решился приступить к правильной осаде, но его нападения во всех местах были отбиты. Осада должна была затянуться. Прелаты, опасаясь, что император вмешается в войну, если узнает о нападении на Авиньон, советовали предупредить Фридриха об этом обстоятельстве. Императора извещали, что французы осаждают Авиньон как простые пилигримы во имя любви Божией, для спасения католической веры, так как в этом городе живут еретики, их укрыватели и соумышленники, что права императорские не будут ни в чем нарушены. Особое посольство должно было отвезти это письмо к императору (78). В ожидании императорского ответа король не терял время даром. Удерживая Авиньон страхом оружия, он действовал на Лангедок страхом своего имени. Надо ли удивляться той панике, какая охватила эти всегда пылкие южные общины при приближении французской армии.

Лангедок точно прочел свою судьбу, он видел бесполезность сопротивления. Одного объезда и увещевания архиепископа нарбоннского было достаточно, чтобы замки и «добрые города» на всем широком пространстве от Гаронны до Роны склонились под ярмо Церкви и Франции. Сеньоры, консулы шли в стан короля с повинной головой. Даже сильный Каркассон прислал свои ключи Людовику. Граф Комминга Бернар VI, один из союзников Раймонда, прибыл лично в авиньонский лагерь и присягнул королю, обещая помогать против врагов, особенно против графа тулузского. Роже Бернар, граф де Фуа, положил оружие, не поднимая его, если верить летописцам, и просил мира; но его просьбы не приняли.

Можно было бы заподозрить в пристрастности и лжи хронику, написанную офранцузившимся провансальцем из Пюи-Лорана, если бы мы не видели в Национальной библиотеке Франции документов о сдаче самых больших городов — Безьера (3 мая), Альби, замка Арена, города Нима (3 июня) и Каркассона (14 июля).

Только Тулуза стояла, по-прежнему гордая, непреклонная, отвергая всякую мысль о сделке с врагом. Какова бы ни была несоразмерность сил, но Лангедок первый раз так позорно склонил голову перед ярмом. Отдавать без боя крепкие замки и города, не видя даже в лицо вооруженного неприятеля, падать ниц пред католическим епископом — это со стороны полуеретических общин, из которых каждая имела свою историю, было низкой слабостью. Трудно было бы подыскать хоть одно смягчающее обстоятельство для объяснения этого груст ного и во всяком случае странного явления. Впечатай тельность провансальцев, их способность быстро перехо дить от радости к отчаянию, присущая им в большей степени, чем французам, была бы недостаточным мотп вом.

Должно заметить, что в альбигойский стан проникла измена. Прованс, то есть заронский край, в такой же степени был приютом новой веры, как и самый Лангедок. Борьба могла быть ведена только при общем единодушии городов обоих берегов Роны. Людовик своим движением по Роне удачно разделил союзников, и, прежде чем Лангедок мог взяться за оружие, граф Прованса Раймонд Беренгарий заключил союз с Людовиком. Он обязался помогать королю против Раймонда Тулузского и защищать те приронские земли, которые король завоюет (79). Следом за своим графом слабые провансальские вассалы в числе пятнадцати «отдали себя, всех баронов и людей своих и всю землю свою в полную волю возлюбленного господина своего Людовика, преславного короля французов» и принесли ему свою вассальную присягу по французскому обычаю (80).

Альбигойство наказывало само себя. Оно не давало твердых нравственных принципов; оно допускало даже по догматике отступничество от убеждений и тем самым уничтожало себя. Какое бы ни было это учение, но оно могло храниться лишь в отдельных личностях твердого характера, не будучи способным одушевлять собою массы. Французское завоевание подавило ересь в народе; инквизиция приступила к своему делу с целью искоренения ереси из религиозных убеждений отдельных личностей. Оттого тот и другой факт, завоевание и инквизиция, имеют между собою неразрывную связь.

Одна Тулуза действительно решилась сопротивляться. Раймонд озаботился опустошить окрестности так, чтобы неприятелю не было ни хлеба, ни фуража. Из города удалили стариков, женщин, детей, лишний скот и укрыли в дальних и безопасных местах. С небольшими верными дружинами выступил Раймонд к Авиньону.

Он мог вести только партизанскую войну со своими сравнительно ничтожными силами. Маневрируя около французского лагеря под Авиньоном, он отхватывал неприятельские обозы, что было для французов гораздо хуже поражения в открытом поле, потому что стотысячная королевская армия существовала реквизициями. Припасы, привезенные из Франции, давно были уничтожены. В лагере короля начался голод, а машины и камни с авиньонских стен производили свое действие. Стояло жаркое время. Мертвые люди и лошади лежали кучами, не зарытые, от чего началась эпидемия. Большие черные мухи, питаясь трупами, потом попадая в напитки и пищу, распространяли яд. Истребить этих насекомых не было никакой возможности; их укус приводил к мгновенной смерти, как говорит летописец (81).

На французов напало уныние. Король, чтобы поднять дух армии, велел произвести приступ. Авиньон был укреплен рвами, башнями и обнесен толстой стеной; ему впервые приходилось выдерживать штурм. С сухопутной стороны город был недоступен; тысячи французов двинулись с противоположного берега по вновь устроенному мосту. Мост не выдержал и рухнул; с ним вместе три тысячи французских кавалеристов упали в Рону.

Но Людовик не терялся от неудач. В то время как легат и прелаты занимались бесплодным проклинанием Раймонда и авиньонцев, он готовился к долговременной осаде. Между лагерем и городом он велел выкопать ши рокий и глубокий ров, дабы прервать всякое сообщение с Авиньоном. Трупы уже не хоронили; их кидали в Рону. В самом французском лагере обнаружился разлад. Сила крупных феодалов еще не была сломлена; они могли по мериться с королем своим могуществом. Тибо, граф Шампани и другие пэры не хотели угождать прихотям короля и, отслужив свои феодальные сорок дней, думали о возвращении. Король отказал, но Тибо уехал со своими баронами, не обращая внимания на запрещение Людовика.